Черное перо серой вороны
Шрифт:
Щупляков вышел из приемного отделения. Над Москвой висела желтоватая луна и, пригорюнившись, смотрела вниз с мертвого неба, совершенно лишенного звезд. Он сел в свою машину, на которой сопровождал «скорую», решая, куда ему ехать. Аптеки закрыты, сбербанки – тоже: второй час ночи. В московскую квартиру? Но там хозяйничает его младший сын, и, кто его знает, чем он сейчас занят. Ехать в Угорск? Но поручать сыну покупку лекарств… Надо будет позвонить врачу, знакомому еще по Афгану, проконсультироваться у него по поводу диагноза и дальнейших перспектив, а заодно узнать, что это за лекарства и какова их реальная стоимость, потому что в указанной аптеке они могут стоит значительно дороже: нынешняя медицина так же обирает население, как и все прочие. А Щуплякову очень не хотелось попадать в разряд обираемых хотя бы вот в таком конкретном случае.
Но это все утром. А сейчас…
Он
– Вам кого?
– Мне Евгения Щуплякова.
– Извините, но он спит.
– Так разбудите! Скажите ему, что звонит отец, – заговорил Олег Михайлович, едва сдерживаясь, чтобы не заорать. – Через пятнадцать минут я буду дома, – цедил он слова сквозь сжатые зубы. – Надеюсь, он найдет в себе силы и время, чтобы открыть мне дверь.
«Вот так все и разрешится само собой без твоего вмешательства, – думал он, двигаясь в разреженном потоке машин, представляя, как оно будет теперь – без Ани. Странно, но ничего в его сердце не дрогнуло, когда он представил, что вернется в Угорск, в свою квартиру, а там пусто – хоть шаром покати. И наступит у него другая жизнь. Во всяком случае, не надо будет оглядываться и отводить глаза, когда Аня смотрит на тебя тоскующим взором, выматывая душу, может быть, догадываясь, где он и с кем проводит свободное время.
«О чем это я? – удивился Щупляков, трогая машину вслед за другими. И сам себе ответил с кривой ухмылкой: – О продолжении жизни».
Глава 36
Получив подробную информацию от своих агентов, что заправилой всего дела оказался, скорее всего, бригадир наладчиков Сорокин, Осевкин вернулся в Угорск, велев ехать прямо в Заведение, и там засел в своем кабинете, названивая нужным людям. В его голове вертелись самые разные варианты расправы со своими обидчиками, но он пока не останавливался ни на одном из них. Ему нужно было знать, кто сейчас из его бывших подельников и где находится, на кого можно опереться и как, исходя из этого, распланировать акцию, чтобы город вздрогнул, но никакой следователь не докопался бы до исполнителей и организаторов этой акции. Выяснилось, что бригадир наладчиков Сорокин с завтрашнего дня считается в отпуске, что его жена, главный бухгалтер городского коммунального хозяйства, тоже в отпуске, двое детей в лагере отряда «Поиск», одна в Москве. И вся бригада Сорокина тоже в отпуске. Но на бригаду начхать, а вот самого бригадира необходимо покарать и как можно скорее, пока еще не улеглись страсти, вызванные сорокинскими художествами.
Осевкин хотел было привлечь к этому делу Щуплякова, но домашний телефон начальника охраны молчал, а мобильник его был почему-то недоступен. Тогда он позвонил Криволобову, и тот доложил, что Щупляков в Москве, что у его жены случился инсульт или что-то в этом роде, и он разрешил ему оставаться там столько времени, сколько понадобится, но в счет будущего отпуска. И Криволобов принялся торопливо объяснять, почему он принял такое решение, но Осевкин оборвал его и положил трубку, решив, что от Щуплякова в таком разе толку не будет никакого. Скорее, даже вред.
Итак, завтра-послезавтра из Москвы приедут несколько крепких парней, с которыми когда-то Осевкин занимался рэкетом, потрошил, не гнушаясь никакими методами, новоявленных бизнесменов, достигших некоего среднего уровня: те, что преодолели этот уровень, Осевкину были не по зубам; те, что не достигли его, не стоили трудов и сопровождающего их риска. Конечно, его парни давно уже не парни, обзавелись семействами, иные даже своим не шибко крупным бизнесом, но большинство из них тоскует по прошлому, когда жили громко и весело, не задумываясь над тем, что даст им завтрашний день. Тем более послезавтрашний. Нынче это называется тягой к экстриму – то ли на уровне генетическом, то ли приобретенного условного рефлекса. Как у собаки Павлова. Конечно, телефонный разговор шел не о предстоящем деле, а о том, кто как живет и чем занимается, как семья, все ли в ней ладно, и не желает ли братан встретиться, вспомнить веселое прошлое в хорошей компании и за хорошим столом. Они понятливые, знают, что просто так Осевкин звонить не станет, что предстоит дело. Кое-кто отнекивался, ссылаясь на занятость или нездоровье. Но таких, кого затянула новая жизнь, кто поставил на прошлом жирный крест, было мало, а из тех, кто приедет, тоже сгодится не каждый. Придется приглядываться, придется выбирать наиболее надежных и небрезгливых. Рефлекс рефлексом, а время свое дело делает.
Впрочем, сам Осевкин, разговаривая со своими бывшими подельниками, уже не испытывал того возбуждения перед предстоящим делом, как в былые времена, тем более что само дело вытекало из насущной необходимости подтвердить свою власть над городом и живущими в нем людьми. Так что генетика и физиология тут не при чем. Но прошлое никуда не делось, оно стоит за спиной и в определенный час берет тебя за шкирку железной рукой, не позволяя ни рассуждать, ни колебаться. Опять же, в силу жестокой необходимости.
Обзвонив всех, кого знал и на кого можно положиться, Осевкин остаток ночи провел в своей спальне все с теми же двумя девочками, с той лишь разницей, что роли их переменились. Правда, не было застолья, и другая не стояла за его спиной, зато был бассейн, всего три метра на пять, в котором они плескались втроем, а затем перешли в спальню, ну и… Странно, но он не испытал прежнего удовольствия от своей власти над очередной девственницей. Более того, ему стало скучно, а вид испуганного, а затем совершенно опустошенного девичьего лица вызвал в нем приступ брезгливости и даже злости. «Старею я, что ли? – удивлялся Осевкин, стоя под острыми струями душа. – Да и чего хорошего в девственнице? Чего это мы, мужики, так на них западаем? Как ее не учи выражать страсть, оказавшись впервые в постели с мужиком, а все она как тот мешок с дыркой, не способный чувствовать ничего, кроме страха и боли. Ну их к дьяволу! Надо будет выбрать себе одну, с ее помощью и снимать с себя стрессы, заодно удовлетворяя физиологические потребности».
Ночевать Осевкин в Заведении не остался: и шумно здесь, и что-то мешало ему сосредоточиться на предстоящем деле. Устроившись в машине на заднем сидении, он велел ехать на дачу и спал там до двенадцати дня, не терзаемый ни сомнениями, ни тем более угрызениями совести.
Да и откуда их взять – эти угрызения? С чего им возникнуть? Все, что он делает, диктуется даже не столько его желаниями и прихотью, сколько обстоятельствами. Любой моралист на его месте, получив власть и деньги, вел бы себя точно так же. И моралистки тоже. А морализм в них пробуждается от несоответствия желаний и возможностей. В таком случае человек озлобляется и впадает в крайность, оправдывая ее своими будто бы высокими нравственными и моральными принципами, забывая, что человек по природе своей есть зверь, только зверь мыслящий, и мыслительность его направлена прежде всего на удовлетворение своих желаний, амбиций, обычного чувства голода и природной установки на продление рода. Когда на земле народу станет настолько много, что ничего из этого большинство удовлетворить не сможет, тогда в действие вступит закон естественного отбора сильнейших, все слабые погибнут, и никто не станет их спасать, потому что это вновь поведет к бесконтрольному размножению слабых, больных и просто уродов. Жить должны исключительно сильные прагматики. А из них оставаться наверху сильнейшие. Из всех богов останется один, или даже ни одного, и сам человек провозгласит себя богом. Это и будет дарвинизм в действии. Или черт знает, что там еще может понадобиться и как это будет называться!
Осевкин, проснувшись, лежал, прислушиваясь к тишине, царящей вокруг него, и мысли сами текли в его голове, выстраиваясь в петляющие ряды. Так, по крайней мере, ему казалось. И он не впервой подумал, что надо бы эти мысли записывать, чтобы на старости лет посмотреть на себя, нынешнего, с вершины накопленных знаний и мудрости и проверить, в том ли направлении эти мысли шагали. Он знал, что мысли эти изначально навеяны ему Нескиным, но лишь потому, что тот значительно старше его и, следовательно, более опытен. К тому же – еврей. А у еврея мысли с самого детства выстраиваются в определенном порядке и движутся в определенном направлении, потому что каждый из них с детства знает, что бог выбрал евреев из всех прочих народов исключительно для того, чтобы повелевать этими прочими народами. Сбудется это когда-нибудь или нет, ему, Осевкину, знать не дано. Следовательно, он имеет полное право считать себя таким же избранным, как и Нескин. По крайней мере в той среде, в которой ему предназначено жить и действовать. А все остальное – катись оно ко всем чертям с матерями и прочими!
Потянуло прохладой из окна, и Осевкин догадался, что кто-то открыл дверь в его спальню. Он сунул руку под подушку, холодная рубчатая сталь плотно легла в ладонь. Лежа под балдахином, он смотрел на проем двери, прикрытый портьерой, ожидая того, кто осмелился без вызова войти в его спальню.
Партьеры чуть шевельнулись, раздвинулись, и он увидел испуганное и заранее виновато улыбающееся лицо своей жены.
– Тебе чего? – спросил он, с любопытством разглядывая жену.
– Я подумала, – пролепетала та, – что тебя нет и нет… Подумала: мало ли что…