Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Постой, разве мой брат тоже втянулся в эти игры? – снова нахмурился Николай Афанасьевич, перебив взволнованную речь Варвары.
– Твой брат, Коленька, святой человек. Он умеет и в этих мерзких условиях учить детей нужным и полезным вещам. И весь преподавательский состав его в этом поддерживает. А в новой школе – все наоборот. Я, Коленька, очень жалею, что ушла из нашей школы. Поманили рублем, квартирой, свободой выражения личности. Вот я и клюнула… по дурости. А больше всего из-за вечных нехваток то одного, то другого. Квартиру, правда, дали, зарплата оказалась не настолько уж больше, чем в нашей школе, а что касается свободы личности, так лучше бы ее и не было в том виде, в каком она существует. В новой школе учителя не несут никакой ответственности за своих учеников.
И она, отвернувшись к окну, обхватила свои плечи руками, будто ей стало невыносимо холодно.
Николай Афанасьевич подошел к ней, обнял и, тоже глядя в окно, за которым ветер раскачивал деревья и пытался оторвать сороку, вцепившуюся в засохшую ветку старого дуба, забормотал:
– У меня такая работа, Варюша, что поехал – и не вернулся. Всякое может случиться…
– А ты езди осторожненько, – тут же откликнулась Варвара, поворачиваясь к нему лицом и заглядывая в его глаза. – И с людьми не ссорься. Толку-то что от этого? Разве от нас с тобой зависит, рубить лес или не рубить? Ничего от нас не зависит. Это они только болтают, что от нас что-то зависит. А на самом деле захотели они развалить Союз – взяли и развалили, хотя мы голосовали на референдуме против. Захотели разворовать все, что народом создано за годы советской власти, – взяли и разворовали. А теперь не знают, как это воровство остановить. Если вообще хотят это сделать. И ты это воровство, один на весь лес, не остановишь. Потому что таких, как ты, раз-два – и обчелся. А их – тьмы и тьмы. Они и порядочных людей втягивают в эту мерзость, потому что… Да что я тебе говорю! Ты и сам все это хорошо знаешь. Даже лучше меня.
– И что прикажешь: смотреть на все эти мерзости, будто тебя они не касаются? – произнес Николай Афанасьевич с ожесточением, сведя вместе свои лохматые брови.
– А ты уйди с этой должности, Коленька. Давай мы с тобой поселимся здесь, коз заведем, овечек, пасеку, огород. Проживем как-нибудь. Ну их всех в болото! Опротивела мне вся эта жизнь до последней крайности.
«А что, может, и правда, уйти? – думает Николай Афанасьевич, гладя волосы Варвары. – Ведь тот участок, что спасла гроза, Клещеватый все равно спалит. Да и на тебя пуля рано или поздно найдется. Так что, как ни крути…» И вслух, продолжая ту же мысль:
– Здесь нам жить не дадут: лесничество за управлением лесного хозяйства числится. Моего здесь – только лошадь да собаки. Но я знаю одно местечко…
Варя подняла голову, ожидая продолжения.
– Да, есть тут в наших лесах болота, а посреди них грива. Там еще во время войны партизаны базировались. Большая грива – гектаров тридцать, если ни больше. И заимка там есть, и землянки с тех пор остались… На первый случай вполне пригодятся. А там, глядишь, и что-то новое можно построить…
– Так далеко?
– Все относительно. Не так уж и далеко. Зато никакая сволочь дорогу туда не найдет.
– А вертолет? А вдруг пожар, как в десятом?
– А вдруг с крыши вашего дома сосулька упадет на голову? Волков бояться – в лес не ходить. Да и куда еще податься? В Сибирь? Так это раньше она беглецов спасала от произвола властей, а нынче там тоже не спрячешься. Более того, в Сибири беспредел особенно распространен буквально на все стороны жизни: и от Москвы далеко, и власти чувствуют себя этакими удельными князьками, для которых законы не писаны. А тут все-таки есть на кого опереться в крайнем случае. На брата Филиппа, например… Да мало ли… И дети рядом…
– Я согласна бежать с тобой хоть на край света, Коленька. Если, конечно, ты возьмешь меня с собой.
– А кого же мне еще брать? Некого.
Этот разговор совсем недавно произошел. Нервный разговор, однако ни к какому решению он пока не привел. Легко сказать: бежать. А попробуй оторви себя от пуповины, к которой прирос всеми своими мослами… Да и Пашка… Как бросить его, такого же наивного и увлекающегося, как и ты сам? Пропадет. Николай Афанасьевич дремал и видел Варю: как ходит она босиком по комнатам, что-то делает, и так у нее все ловко получается, что остается лишь любоваться да радоваться. И сами по себе в голове всплывают успокаивающие мысли: «Боже, как мало человеку в сущности надо: чтобы рядом был другой человек, который хорошо тебя понимает. Пожалуй, завтра-послезавтра поеду на гриву. Посмотрю, что там и как. Начну приводить в порядок заимку… И вообще… А там будет видно».
Глава 41
Пашка и Светка сидят в бане перед печью, в которой горят березовые поленья: Пашка на лавке лицом к печке, Светка устроилась верхом у него на коленях лицом к нему, и теребит его, требуя все новых и новых поцелуев, будто ей мало было ночи.
– Мы теперь с тобой любовники… – шепчет она, подставляя Пашке то одну свою грудь, то другую. – Только ты не кусайся! – шлепает она его по обритой голове ладонью. – А то следы останутся.
– Я и не кусаюсь, – оправдывается Пашка. – А как еще?
– Нежненько, вот как, – смеется Светка. – Я ведь теперь женщина. Вот.
– Какая еще женщина? – недоумевает Пашка. – Женщины – это… это вот твоя мать, моя… ну и другие. А ты… ты девчонка.
– Ну до чего ж ты, Пашка, глупый! – радуется Светка. – Женщина – это когда она перестает быть девственницей. Понял? А мужчина становится мужчиной – это когда он первый раз потрахался. Понял? Ты что, книжек совсем не читаешь? Возьми триллер Епифании Кобылкиной «Любовь на необитаемом острове». Там все-все про это написано. Со всеми подробностями. Класс!
– Я такие книжки не читаю, – презрительно скривит Пашка все еще распухшие губы. Мой папа говорит, что все эти твои Кобылкины – они эти… как их? – литературные шалавы! Вот! Я про войнушку люблю читать. Как наши в Афгане духов кромсали. Вот это класс! Или про Чечню. И дядя Артем рассказывал – жуть!
– Гос-споди, Пашка! Ну сколько можно про войну и про войну! В школе – про войну, в лагере «Поиск» – опять война. А кто-то, между прочим, из великих, – да-а! – сказал, – не помню, кто, – что весь мир держится на любви. На-люб-ви-иии, дурачок ты мой, – говорит Светка, опять тихонько шлепая Пашку по голове ладонью, и вздыхает, будто убедившись, что в эту обритую голову ничего другого, кроме войны, не вшлепаешь. И добавляет убежденно, читанное то ли у той же Кобылкиной, то ли еще у кого: – А женщин надо беречь. Понял?
– Я и так… – ответил Пашка, которому целоваться ужас как надоело: за ночь он так устал от Светкиных приставаний, что с большим бы удовольствием лег и уснул. Неужели так вот и всю жизнь? – думает Пашка, дергая губами и теребя языком Светкин сосок, не получая от этого никакого удовольствия. Нет, сперва-то целоваться ему нравилось, но потом как-то разонравилось: все одно и то же, одно и то же.
– Ну, Па-аш! – капризничает Светка, отнимая грудь. – Это ж тебе не жвачка. Чего ты ее прямо я не знаю как? Мне же больно.