Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Что ж, под вашу ответственность, Андрей Сергеевич, под вашу ответственность, – отступил дядя Владя, занимая место пассажира на переднем сидении.
– Ты еще с меня расписку возьми за эту ответственность, – огрызнулся Чебаков, усаживаясь за руль.
Он повернул ключ зажигания, включил скорость, и машина, тихо урча, тронулась с места, хотя и не без рывка. Дядя Владя аж покривился весь от этого рывка, однако промолчал и дальше сидел, угрюмо глядя прямо перед собой. Впрочем, хозяин вскоре вполне освоился и вел свой лимузин вполне прилично. Да и опасаться, действительно, нечего: дорога пустынна как в ту, так и другую сторону, будто все живое вымерло вокруг нее и около.
На повороте Чебаков притормозил и, не заметив никаких
Собственно говоря, можно было бы и не ехать, и не встречаться с Ниной Петровной, а подношение Валере оформить как плату за рекламу Угорска и его нужд перед вышестоящими инстанциями. И статья в расходах на подобные, мол, вещи предусмотрена законом. А предусмотрена или нет, Валере знать вовсе ни к чему. Главное, он, с одной стороны, не окажется как бы в неловком положении, а с другой – какое-никакое обязательство на себя примет. И не подкопаешься. Осевкину же подать эту сделку, как заботу о его ФУКе. Так что встречаться с Ниной Петровной – лишняя трата времени. Плохо, что идея эта пришла ему в голову слишком поздно. Однако и не встречаться теперь уже никак нельзя: подумает, что позвал, а потом наплевал, и что там в ее голове закрутится по этому поводу, одному богу известно. А у нее вся бухгалтерия, все входящие-выходящие, и случись что-нибудь такое-этакое, обязательно припомнит. Встречу же на дороге можно изобразить как случайную: она небось не одна, остановку ей надо будет как-то объяснить. Ну да там будет видно.
– Вы куда-то спешите? – спросил Улыбышев у Нины Петровны, заметив, что она уже не впервой поглядывает на часы и будто бы даже нервничает.
– Что? Ах, нет! Что вы! – не сразу откликнулась Нина Петровна. И заторопилась, иногда довольно глупо похихикивая: – Привычка, знаете ли, хи-хих! Все никак не могу уразуметь, что я в отпуске. Вот и тянешься к часам. На работе-то у меня все расписано по минутам, – постепенно успокаивалась она и уже без тени смущения встречала внимательный взгляд Улыбышева в зеркале над его головой. – С утра, как водится, смотришь бумаги, потом к тебе идут чиновники с ведомостями на подпись, потом сидишь у начальства, слушаешь умные речи о том что было, что будет, чем, так сказать, ха-хах, сердце успокоится. Сплошная, знаете ли, маниловщина. Вроде и не дураки, а как послушаешь… Впрочем, не обращайте на меня внимания, Алексей Дмитриевич. Чиновничий психоз, – пояснила она с милой улыбкой.
– Понимаю, понимаю, – покивал головой Улыбышев. – Сам не так уж давно был в вашей шкуре. Хотя работа у меня была другая, но в принципе всякая работа требует от работника соблюдения определенных правил. Тут уж ничего не попишешь.
Машина петляла по дороге, переваливаясь с боку на бок, объезжая ямы. Если же объехать было нельзя, то осторожно погружала в воду передние колеса и, скрепя железными суставами, скрежеща шестеренками, выбиралась на ровное, всхрапывала и двигалась дальше.
Пассажиры сидели, вцепившись в дверные ручки, молчали. Каждый думал об одном и том же, но по-своему.
Артему Александровичу Сорокину казалось, что его отправили на задание в горы, не выдав ни оружия, ни карты, ни компаса – буквально ничего для выполнения задания. И даже само задание толком не объяснили. И не идти нельзя, и идти смертельно опасно. Оно бы еще ничего, если бы с товарищами: как-нибудь отбились бы. Было ведь однажды: попали в засаду, рацию снайпер вывел из строя, час идет бой, два – патроны на исходе. Камнями стали отбиваться. Хорошо еще, что подполковник Улыбышев, командовавший тогда спецподраделением ФСБ, догадался, что рация не отвечает не просто так, а по причине выхода из строя, и послал сперва вертушки, а уж потом и роту спецназа. Выручили. Но половина группы осталась в ущелье… Да, было дело…
Серега, сын Артема Александровича, жалел, что оставил лагерь: в лагере было спокойней. Но взрослые почему-то легко согласились с его предложением, что ему лучше будет дома, хотя почему лучше, не сказали, и ему теперь казалось, что впереди его – и не только его – ждет что-то страшное. Он видел, как нервничает мать, как тупо уставился на дорогу отец, а именно так он смотрит, когда не уверен в себе, чего-то не понимает. Серега тоже мало что понимал. Одна надежда – на дядю Алексея, о котором отец всегда отзывается как о самом настоящем командире. Уж дядя Алексей что-нибудь придумает.
Улыбышев думал о том, что раньше все было ясно-понятно, а теперь вокруг любой чепухи столько наверчено-накручено, столько людей втянуто в водоворот со своими интересами, что не сразу разберешься, кто вор, не имеющий никаких принципов, а кто вляпался в эту кашу помимо своей воли. Взять хотя бы Нину Петровну. Вне работы – золотой человек: добродушная, веселая, приветливая, домовитая. Если что и выдает раздвоенность ее личности, так это глаза: всегда настороженные, как бы ждущие подвоха от собеседника. А еще привычка не сразу отвечать на вопрос, а сперва прокрутив этот вопрос в своей голове. Глядя на ее мужа, можно подумать, что вот же как повезло человеку. А повезло ли – бабушка надвое сказала. Конечно, не она правит бал в чиновничьем беспределе в масштабах Угорска, но и не последняя в нем фигура. И, слышно, имеет влияние на самого мэра. Если поставить ее перед выбором: семья или власть? – куда она повернет? Что перевесит? Конечно, семья. Но услышит ли ее Чебаков? Не отдаст ли на съедение Осевкину?
Пашка, а за ним и Светка, миновав последнюю колдобину, выехали на дачное шоссе. Пашка остановился: дальше ехать ему не хотелось, дальше было опасно, дальше могли быть бандиты. Он слишком хорошо помнил все, что с ним произошло, и второй раз испытывать тот ужас было выше его сил.
Он остановился и, спустив ногу на землю, подождал Светку.
Светка остановилась рядом, положила велосипед на горячий асфальт, потянулась, раскинув руки, будто собиралась обнять и этот лес, и дорогу, и небо с редкими облаками, и, разумеется, Пашку. Лицо ее светилось счастьем.
– Хорошо-то ка-ак! – пропела она. – А, Паш? Правда, хорошо?
– Правда, – ответил Пашка, с тревогой вглядываясь в пустынную дорогу.
– Ты дальше не поедешь? – спросила Светка, подходя к Пашке и беря его за руку.
Пашка молча посмотрел на нее и виновато опустил голову, и Светкино лицо, только что светящееся счастьем, потускнело.
– Паш, я все понимаю, – произнесла она жалостливым голосом, гладя его руку. – Я дальше сама поеду. – И еще более жалостливо, почти со слезой в голосе: – Мы, может, с тобой долго не увидимся. Меня теперь так запрут, так запрут, что никуда и не выйдешь. Или отправят куда-нибудь, – жаловалась она. – Может, мать соберется в Турцию. А там знаешь как? Турки так и пялятся на русских девочек, так и пялятся – аж противно. Одной никуда не выйдешь. Ужасно скучно. А до школы еще вон сколько – больше месяца. Я буду скучать без тебя, Паш… А ты?
Пашка поднял голову и виновато улыбнулся: скучать без Светки он не собирался, но ему было отчего-то ее очень жалко. Даже больше, чем себя самого. Однако он чувствовал, что Светка ждет от него не жалости, а совсем другого. И он, кивнув головой, произнес:
– Я тоже… буду скучать.
– Пашенька, – заворковала Светка, проведя рукой по его обритой голове. Но тут же воскликнула нетерпеливо голосом матери: – Да положи ты велосипед! Прямо и не знаю, какой-то!
Пашка послушно опустил велосипед на асфальт и теперь стоял, покорно ожидая, что скажет или сделает Светка. А она приблизилась к нему вплотную, уткнувшись острыми грудями в его грудь, обвила шею руками, прошептала, обдавая его лицо горячим дыханием: – Па-ашенька! Ну что ты, как неживой? Мы ж теперь когда с тобой встретимся…