Черное перо серой вороны
Шрифт:
Нина Петровна все более злилась, поглядывая на золотые часики – подарок мужа. Время-то уже третий час, а их все нет и нет. И о чем можно говорить так долго с Филиппом Афанасьевичем? Уму не постижимо. Им-то что? Нагадили, а ты разгребай. А вот когда придут… Когда придут, надо будет как-то объяснить им этот звонок и предстоящую встречу с мэром. И чего ему взбрело в голову? Совсем не подходящее время для приватных разговоров… А главное, план, имеющий в виду как-то спихнуть дело с писаниной против Осевкина с плеч своего дурака-мужа на Улыбышева требует обстоятельности и секретности. А какая может быть секретность на виду у мужа и бывшего кагэбэшника? Никакой. Уж отложил бы на день хотя бы. Нет, приспичило – давай сейчас да и только. Просто дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Не иначе как дело касается финансов. Может, что раскрылось? Или комиссия из области? Оттуда деньги на ремонт жилья дали, на больницу, на дороги тоже, лето уже к концу, а ни к жилью, ни к больнице, ни к дорогам так и не приступали. Да и с какими деньгами? Почти все рассосались невесть куда. Сама же подписывала липовые документы на произведенные работы, а работы тем и закончились, что понасыпали там и сям кучи гравия, которые жители потихонечку растаскивают по своим надобностям. А случись что, тебя же первую
Нина Петровна достала из сумочки сигареты и закурила, что случалось с ней крайне редко. Артемка сразу же почует, что дело неладно, если жена закурила. Ну и пусть.
Артем Александрович, между тем, сидел за столом в небольшом кабинете директора школы Филиппа Афанасьевича Лукашина. Рядом с ним расположился бывший его командир Улыбышев, а сам хозяин кабинета сидел напротив.
Шипел и посвистывал самовар. Гости и хозяин пили чай из фарфоровых чашек, крепко заваренный травами. Запах цветущего луга и лесных полян плавал в небольшом помещении вместе с паром.
Филипп Афанасьевич поглядывал на своих гостей сквозь большие очки, и серые глаза его, увеличенные стеклами, походили на совиные, и так же медленно взмахивали ресницы, а по обширной лысине скакали веселые солнечные зайчики, пробиваясь сквозь листву растущей под окном березы, колышемой ветром.
Филипп Афанасьевич совершенно не был похож на своего младшего брата Николая. И не только внешне. Даже тогда, когда он говорил о чем-то серьезном, наболевшем и противном его моральным принципам, большое и мягкое лицо его оставалось добродушным, лишь серые глаза менялись постоянно, и это особенно было заметно через увеличительные стекла его очков.
Улыбышев только что закончил рассказывать о минувших событиях, имевших место в Угорске и на самом ФУКе, и теперь щурился на директора школы хитрыми щелками глаз, окруженных мелкими морщинами.
– М-мда, – произнес наконец Филипп Афанасьевич, отодвигая от себя пустую чашку и откидываясь на спинку стула. – Задали вы мне задачку, к которой я, честно признаюсь, даже не знаю, как подступиться: уж больно все запутано, и куда ни кинь, всюду клин.
– То-то и оно, – с удовлетворением подтвердил Улыбышев, распуская лучики морщин вокруг глаз. – Я и сам, как человек военный… вернее сказать, бывший военный… не вижу, за какую ниточку потянуть, чтобы развязать этот узел. Разве что разрубить…
– Беда… или, наоборот, счастье мое в том, что я по большей части имею дело с детьми. А если даже с их родителями, то, опять же, в отношении их детей. Здесь у меня вроде бы получается неплохо. Хотя, надо признаться, нынешние времена иногда ставят меня в тупик. И раньше возникали проблемы между отцами и детьми, но для каждой из них имелось более-менее приемлимое решение. А нынче все перевернулось с ног на голову. Поистине: если бог решит кого-то наказать, то сперва лишает его разума. Та элита, что правила нами на протяжении последних десятилетий, лишнее тому доказательство. Интеллигенция, в исконно руском значении этого слова, исчезает, вырождается. Если этот процесс не остановить, государство наше может развалиться… Впрочем… – Филипп Афанасьевич оборвал свою речь и задумался, подперев голову кулаком. Он смотрел мимо своих гостей и, казалось, забыл об их существовании.
Кашлянул Улыбышев, заговорил, будто бы нащупывая ускользающую мысль:
– Да, я с вами, дорогой Филипп Афанасьевич, совершенно согласен. Хотя, должен заметить, мой старший сын настолько проникся вашими идеями, вашим мировоззрением, что даже новые веяния их нисколько не поколебали. И это внушает надежду, что еще не все потеряно.
– Да-да! – встрепенулся Филипп Афанасьевич, и глаза его радостно заблестели. – Ваш Игорь – очень цельная натура. Когда он приезжает в Угорск, мы с ним подолгу разговариваем и даже спорим… Да-да! Спорим! – воскликнул он с неподдельным восторгом. – И каждый раз я испытываю ни с чем не сравнимое удовлетворение оттого, что это мой бывший ученик. Но, увы, таких, как ваш Игорь, не так уж много. И самое печальное, что они не пользуются у нынешних властей ни авторитетом, ни, тем более, поддержкой. Нынешние власти, похоже, настроены на продолжение линии дикого капитализма, и такие, как Игорь, да и мы с вами, грешные, им кость в горле. Одна надежда, что время все расставит по своим местам и призовет к служению родине здоровые силы. Но пока это еще не случилось… – И Филипп Афанасьевич, надвинувшись на стол грудью, уставился своими сильно увеличенными глазами на Улыбышева и спросил: – Вы знаете, что меня беспокоит? Меня беспокоит, что русский народ дошел до предела, за которым начинается нечто ужасное. Когда-то Достоевский изумлялся, что наш народ, переживший столько потрясений в своей истории, не потерял оптимизма, веры в счастье, и только поэтому не уменьшается численно, а, наоборот, возрастает. Но то было до века двадцатого. Достоевскому не довелось узнать более страшной исторической действительности, а именно: Первой мировой войны, революции, гражданской войны, голода, коллективизации, Великой отечественной, которые буквально выкашивали русский народ неисчислимыми миллионами. И даже после всего этого он продолжал верить в лучшую жизнь. События девяностых, похоже, явились той каплей, которая переполнила чашу народного оптимизма. Он надорвался. Он начал вымирать. Вот в чем ужас нашей действительности, милые мои! И никакие жалкие подачки в виде материнского капитала, по сравнению с фараоновскими стройками, в которые вбухиваются миллиарды, ничего изменить не смогут. Император Веспасиан построил Колизей и тем подорвал экономику Римской империи, ускорив ее падение. Даже Сталин отказался строить Дворец Советов высотой более четырехсот метров, когда вокруг нищита и всяческие нехватки. И Дом искусств с Мейерхольдом на вершине в виде Христа зарубил тоже. Боюсь, что никакие указы, издаваемые нынешними властями, которые никто не собирается исполнять, не способны решительно повлиять на самочувствие русского народа. Нужно нечто радикальное. Нужно вселить в русский народ уверенность в завтрашнем дне. Именно в русский народ, потому что на нем все держится. А игры в так называемую толерантность только усугубляют эту проблему, лишний раз доказывая слабость государства перед лицом некоторых народов, живущих по законам средневековья и не желающих от них отказываться. Толерантность хороша между народами близкими по духу, в противном случае она идет в ущерб народу государствообразующему… Кстати… Или, наоборот, не к стати: я заметил одну особенность в мышлении нынешних ученых. В том числе и вашего сына… Хотя, надеюсь, у него это со временем пройдет, – поспешно поправился Филипп Афанасьевич. – А суть в том, что они причины развала Союза ищут в неспособности руководящих кругов партии отвечать запросам времени. Это, кстати, характерно не только для КПСС, но и для нынешних партий. А причина лежит значительно глубже. Она заложена еще в первые годы после революций семнадцатого года. Резкий переворот в структуре общественных отношений приводит к сумбуру общественного сознания, и, как следствие, плодит лицемерие, приспособленчиство, ханжество. Это явление захватывает не только низы, но и верхи. И последние во сто крат больше. Потому что усугубляется борьбой за власть, за повышенное относительно остальной массы населения материальное благополучие. Оно не проявляется внешне в периоды жесткой власти и относительного благополучия. Но рано или поздно власть начинает ослабевать, метаться, и происходит взрыв накопленных годами нравственных противоречий… Впрочем, простите, я, похоже, увлекся.
И Филипп Афанасьевич замолчал, опустив голову.
В открытое окно врывались крики детей, играющих в футбол, шумел ветер листвой берез, на крыше бывшей казармы ссорились вороны, ярко светило солнце, – все противоречило только что произнесенным словам, но трое взрослых людей, ни раз битых и тертых жизнью, в молчаливой задумчивости не слышали ни этих азартных криков, ни шелеста листвы, ни птичьих голосов.
Филипп Афанасьевич поднял голову, виновато улыбнулся.
– Вы не подумайте, что я нечто подобное внушаю детям. Ни в коем случае! – воскликнул он. – Но у каждого из них рано или поздно наступает время задуматься, и я… то есть, простите, и весь коллектив нашей школы старается подготовить их к этому моменту истины, чтобы он не был для них неожиданным. Другими словами, мы готовим их к реальной жизни, но не пассивными наблюдателями, а активными борцами. Увы, не все оправдывают наши ожидания, столкнувшись с омерзительной действительностью, в которой нет места жалости к слабому. Да-да! Обыкновенной человеческой жалости к тем, кто этой жалости заслуживает. Вспомните Горького, знаменитые слова, принадлежащие Сатину, одному из героев пьесы «На дне». – И Филипп Афанасьевич продекламировал, соблюдая все знаки препинания: – «Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» – И далее без всякой паузы: – Да, в ту пору уважение к человеку поднимало его на борьбу! Это же факт исторический! – воскликнул он, пристально вглядываясь в своих слушателей, желая понять их отношение к сказанному. – А в результате мы потеряли, можно сказать, самое главное из человеческих качеств – жалость к ближнему. Жестокость, жестокость непонимания и отчаяния царит в нашем обществе, не зная ни границ, ни пределов. Животных жалеем, а человека третируем, унижаем. И это тоже есть попытки приспособления к новой действительности, о которых я уже упоминал. А всякое приспособленчество порождает ханжество, лицемерие и прочее. По телевизору показывают, как молодежь дубасит друг друга без всякой жалости, забивая иных до смерти. Банды футбольных болельщиков, банды бездельников, уголовников расплодились повсюду. И политики, психологи находят этому оправдание, потому что им это выгодно – направить энегию народа против него самого. Если и дальше пойдет так… – И тут же, как бы вернувшись к действительности, а может быть, заметив вежливую скуку в глазах слушателей, спросил: – Так вы считаете, что Сережу надо забрать в город? А зачем? Мне кажется, здесь ему будет значительно безопаснее. Я уверен, что люди Осевкина не решатся приехать сюда и устроить здесь самосуд. Или нечто подобное. Все-таки здесь есть и их дети. А? Как вы думаете, Артем Александрович? – обратился он к Сорокину.
Тот вздрогнул от неожиданности и виновато улыбнулся.
– Я? Я думаю, что… Дело в том, что мы с женой в отпуске, и они вряд ли решатся…
– Может быть, может быть, – пробормотал Филипп Афанасьевич. – Но если что, сразу же отсылайте его к нам… Впрочем, что значит, если что? Они не имеют права: он же еще ребенок!
И снова Сорокин не нашелся, что сказать на это. Он пожал плечами и все с той же виноватой улыбкой посмотрел на Улыбышева.
– Дело в том, Филипп Афанасьевич, – заговорил Улыбышев, – что Сергей сам решил уехать с родителями. Он смелый парень, может быть, несколько опрометчивый, но с возрастом это пройдет. Мне кажется, что если всякий раз препятствовать его решениям, парня можно сломать. Или вы считаете, что…
– Нет-нет! – выставил ладони Филипп Афанасьевич. – Ни в коем случае! Но вы так обрисовали положение, что я, право, даже не знаю, как будет лучше.
В кабинет постучали. Дверь приоткрылась, заглянула девочка лет двенадцати, спросила:
– Филипп Афанасьевич! А вы сегодня будете в нашем отряде? А то мы уже готовы.
– Ах, господи! Совсем заговорился! – воскликнул директор школы, вставая. И, обращаясь к своим гостям: – Вы уж простите меня, но мне надо идти. А что касается Сережи, то пусть будет так, как он решит сам. – И поспешно покинул кабинет.
– Ну что ж, Артем, пошли и мы. А то Нина Петровна небось нас заждалась, – произнес Улыбышев, отставляя в сторону пустую чашку.
Глава 45
Пока Николай Афанасьевич парился в бане, Пашку и Светку захватили утренние заботы, которые для Пашки были обычными, а для Светки в диковинку. Тем с большим рвением она в них погрузилась. Для начала надо было собрать куриные яйца. А это не такое простое дело. Конечно, в птичнике оборудованы места для кладок, но куры почему-то с наступлением теплых дней предпочитали откладывать яйца то среди картофельных грядок, то в куче конского навоза, то в лопухах, то еще где. С некоторых пор у Пашки даже выработалась привычка вслушиваться в куриное квохтание и запоминать место. Если вовремя яйцо не отыскать, то пиши пропало: хорек или лиса могут не только яйцо утащить, но и саму курицу. Так что едва за Николаем Афанасьевичем закрылась дверь в баню, Пашка повел Светку проверять куриные тайники. Для Светки это было открытие в другой мир, о котором она не имела ни малейшего представления. Она с радостным визгом кидалась к обнаруженному яйцу, еще теплому и такому белому-белому, что просто удивительно. Два раза они замечали хоря, но тот, весь черный, показав свою изумленную белую мордочку, похожую на маску, с короткими ушами и большими черными глазами, предпочел дать деру. Однако в одном месте он уже успел-таки напроказничать: среди травы они случайно приметили скорлупу от яиц, и Светка так опечалилась по этому случаю, что Пашке пришлось ее утешать. И все-таки с десяток яиц они набрали в берестяное лукошко, и довольные, водрузили его на кухонном столе.