Черное перо серой вороны
Шрифт:
И Пашка, обняв Светку за талию, заглянул ей в глаза, в которых дрожали слезы, и нерешительно прижал свои распухшие губы к ее губам…
– Это кто ж это там такие? – спросил Андрей Сергеевич, заметив вдали две слившиеся фигурки, и беспокойно заерзал на сидении.
– Никак ваша дочька? – Андрей Сергеич, высказал догадку дядя Владя.
– Ах мать твою в демократию! Да они ж целуются! Ну я им! – и он наддал газу.
Фигурки распались, подхватили велосипеды и кинулись наутек по разбитой дороге, виляя между колдобинами.
Андрей Сергеевич жал на клаксон и газ, не слыша предупреждающих криков дяди Влади. Он видел краем глаза свою дочь, крутящую педали по правой обочине, и мальчишку, удирающего по левой. Ему хотелось догнать его и выполнить наказ жены: надрать ему задницу так, чтобы помнил всю свою жизнь. Андрей Сергеевич кидал свой
И вдруг…
И вдруг перед капотом машины выросла Светка на своем велосипеде, заорал дядя Владя, пытаясь повернуть руль, заорал Андрей Сергеевич, но вместо того чтобы нажать на тормоз, нажал на газ, и… девичье тельце взлетело вверх, упало на капот, с деревянным стуком ударилось о лобовое стекло, скользнуло по нему и исчезло из виду. И только тогда дядя Владя, коленом отшвырнув тулстую ногу мэра, вдавил своей ногой тормоз до самого пола. Машина взвизгнула тормозами, подпрыгнула и развернулась поперк дороги, накренилась – вот-вот опракинется, но постояв на двух колесах долгое мгновение, будто в раздумье: опракидываться или нет, решила не опракидываться и бухнулась на все четыре. Андрей Сергеевич, не пристегнутый ремнями, еще раньше ударился грудью в подушку безопасности, затем сила инерции бросила его вверх, и он врезался головой в лобовое стекло. Однако больше всего досталось дяде Владе: он тоже не был пристегнут, но оказался в момент торможения между двумя сидениями. К тому же боком и едва держась за руль, и когда машина, взвизгнув тормозами, будто налетела на стену, всем телом своим вышиб стекло и вылетел на дорогу и какое-то время лежал, наблюдая, как она, развернувшись, навесает над ним, грозя раздавить, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Но машина пощадила человека, который за ней ухаживает, как иная мать не ухаживает за своим детем, и не упала, мотор ее заглох, и сразу стало тихо.
И только потом послышался жуткий крик Пашки. Он безостановочно звучал на высокой ноте, разносясь по лесу, ввинчиваясь в голубое небо.
В это самое время на дороге со стороны казарм показалась старая «Волга»…
Глава 47
Осевкин после обеда с полчаса повозился с детьми. Дети вели себя с ним скованно, на ласку не отвечали, дичились, жались к матери. Не испытывая к ним особой привязанности, сославшись на занятость, он покинул детскую, поднялся на башню, потребовал себе чаю и принялся названивать: сперва на Комбинат, чтобы выяснить, как идет работа, потом связался с одним из своих снабженцев, отвечающих за поставку спирта, затем позвонил в Заведение и несколько минут слушал отчет о минувшей ночи сперва от Шахиншаха, потом от Катерины. Вроде бы все шло так, как и должно было идти, то есть ничего нового, ничего из ряда вон выходящего. И Осевкину стало скучно. Он некоторое время пялился в трубу на противоположный берег, но и там ничего новенького не разглядел. И решил ехать в город.
Переодевшись во все белое: полотняные брюки, рубашку-безрукавку, чтобы были видны накаченные бицепсы, белые легкие туфли с перфорацией, белые носки, он сел в свой внедорожник, велел:
– В Заведение! – и, откинувшись на спинку седения, прикрыл глаза.
Возле ворот к его машине присоединилась машина с охраной.
В отличие от Чебакова, Осевкин в дороге отдыхал, ни о чем не думая. Да и о чем таком можно думать? Все думы уже передуманы, жизнь однообразна и привычна, как эта дорога, с ее елками, соснами, березами и прочими деревьями и кустами. То ли дело – прошлые годы: все время настороже, все время на адриналине. Зато потом, когда очередная опасность останется позади, можно развеяться на всю катушку, чтобы земле и небу было жарко. А сейчас? Даже развеяться – и то не с кем. Вокруг лишь какие-то жалкие людишки, которые смотрят тебе в рот, и тебе так и хочется плюнуть в лицо в-рот-тебе-смотрящему и насладиться эффектом, произведенным на него и других. За границу, что ли, смотаться? В тот же Куршавель, например? А что там может быть новенького? Черной икрой мазать жопы французским проституткам? А чем они лучше своих? А может, заняться политикой? Но для этого надо собирать соответствующую команду, потому что братки для такого дела не годятся, разве что набить кому-нибудь морду, кого-нибудь отправить на тот свет. Хорошо ли, плохо ли, однако времена изменились, мордобоем ничего не добьешься. Да и жаль тратить деньги, не зная, на что.
Скука.
Машина повернула на шоссе, ведущее в город. Осевкин краем глаза заметил, – или ему показалось? – что в той стороне, где в дачную дорогу вливается старая, идущая от военных казарм, что-то происходит. Он оглянулся – точно, что-то там случилось: стоят две или три машины, толпится народ. Но тут же машина охраны закрыла задний обзор.
– Стой! – приказал Осевкин шоферу. – Разворачивайся!
Развернулись, разъехались с машиной охраны. Высунувшись, Осевкин приказал:
– Ждите меня здесь.
И его машина покатила в противоположную сторону.
Сперва Осевкин ничего не понял: поперек дороги стоит машина мэра, чуть дальше – старая «Волга», люди копошатся, а чего ради, сразу не разберешь. Остановив машину перед въездом на разбитую дорогу, выбравшись из нее, он дальше пошел пешком. За ним охранник по кличке Колун, сорокалетний мужчина с широченными плечами и маленькой обритой головой.
Постепенно картина прояснялась. На дороге, ближе всех к Осевкину, лежит девчонка, лежит на спине, лежит так, как лежат тряпичные куклы, то есть изломанно по всей длинне своего тела. Над нею, спиной к Осевкину, стоит мешковатый мужчина. Стоит безвольно опустив руки, ссутулившись, как приговоренный к смерти. Уж кто-кто, а Осевкин таких повидал немало.
Чуть дальше, привалившись к кузову машины спиной, сидит, вытянув ноги, сам мэр Угорска и его окрестностей, голова и рубаха в крови. Над ним хлопочет женщина в шортах… Нет, не хлопочет, а сидит на корточках и кричит, прижимая к уху мобильник. Осевкин разобрал главное: женщина вызывает «скорую».
На обочине сидит шофер мэра, которого все, и старые и малые, зовут дядей Владей. Он тоже в крови, к тому же прижимает к груди руку. Над ним склонился пожилой человек в соломенной шляпе. Где-то когда-то Осевкин его видел…
Из-под машины выглядывает измятая рама и переднее колесо велосипеда.
Осевкин подошел, спросил у мешковатого мужчины:
– Что тут произошло?
Мужчина повернулся к нему, и Осевкин узнал в нем Сорокина, бригадира наладчиков, который, судя по рассказу Лисы, и есть зачинщик всей этой катавасии с позорящими и оскорбляющими его, Осевкина, надписями. Этот Сорокин… – у Осевкина от нахлынувшей ненависти перехватило дыхание. Он сжал кулаки и шагнул к нему, но тот то ли не понял ничего, то ли ему было все равно, то ли случившееся так на него подействовало, что все остальное не имело значения: мельком глянув на Осевкина, он произнес глухим голосом, кивнув головой на лежащую девочку:
– Да вот… дочка мэра… насмерть.
– Это как же? – опешил Осевкин, останавливаясь в двух шагах от своего врага и чувствуя, как выходит из него весь запал мщения.
Сорокин лишь пожал плечами и отвернулся: перед лицом чужой смерти все остальное, действительно, казалось ему настолько незначительным, что он даже не обратил внимания на Осевкина.
И это тоже подействовало на хозяина ФУКа отрезвляюще. Более того, он почему-то в эти мгновения вспомнил о своих родителях. Но не вообще, а в последнем ряду зала суда, когда его и еще нескольких подельников судили за валюту и наркотики. Он видел их там всего лишь один раз. Он помнил, как поразили его глаза матери: в них он разглядел такую тоску, какая, скорее всего, может быть у человека, приговоренного к казни. Осевкин отвернулся, но его все время тянуло еще раз увидеть эти глаза и убедиться, что их выражение ему померещилось. А когда он снова глянул в ту сторону, там уже не было ни отца, ни матери.
Вернувшись из заключения, он, возглавив банду рэкетиров, купался в деньгах, вел разгульную жизнь, ходил по лезвию ножа и еще мог получать от всего этого удовольствие. Несколько раз он передавал деньги своим родителям, которые, как он узнал, бедствовали, но не сам, а через одного из своих людей, однако вскоре выяснил, что деньги эти они отдавали в детский дом, не взяв себе ни копейки, и перестал заниматься пустой благотворительностью.
И была еще одна встреча, последняя. Однажды он стоял на перекрестке, в нетерпении барабанил пальцами по рулю, поглядывая на светофор. Ему казалось, что медленно переходящая дорогу пара пожилых людей и есть та причина, по которой не загорается зеленый. Пара шла медленно, мужчина бережно поддерживал женщину под руку, и когда они поравнялись с машиной, женщина глянула на Осевкина, и хотя она не могла его видеть за тонированным стеклом, глаза ее удивленно расширились – и Осевкин узнал в ней свою мать, а в мужчине – отца. Правда, отец на машину не обратил внимания, но мать даже оглянулась, точно почувствовав, что в ней сидит ее сын. Осевкина поразило, как они постарели. Он их помнил другими, не слишком молодыми, конечно, но вполне соответствующими своему возрасту, и ему казалось, что, когда он их увидит снова, они будут такими же. Они не были такими же, они превратились в самых настоящих стариков. И что-то тогда кольнуло его в сердце, но не настолько сильно, чтобы изменить свою жизнь.