Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Ну и дура! – произнес Осевкин. – Я буду жить долго. Еще тебя, дуру, переживу.
– Нет, я просто так, – залепетала она. – Я ни о чем таком не думала.
– Тебе и не надо думать, – произнес Осевкин, вынимая руку из-под подушки. Затем, откинув легкое одеяло, взмахнул в воздухе ногами, совершил плавный взлет, оказался на ногах, мускулистый, как дикий зверь, наделенный человеческими чертами. Зеркала отразили его обнаженное тело, Наталья смущенно хихикнула и отступила за портьеру: ее муж давно не пользуется ее телом, и от этого Наталья чувствует себя обделенной.
Но хуже всего, что по ночам ей снятся голые мужчины, занятые непонятными делами с другими женщинами и – вот странность! – почему-то не замечающие ее, Наталью, тоже совершенно голую. Она пытается обратить на себя их внимание, но от страха, что вот-вот случится то, чего она так хочет и так боится, или вдруг появится муж и застанет ее за всем этим, она просыпается в поту, сердце ее стучит так, что вот-вот выскочит из груди, тело томится от неосуществленного желания, грудь и
Наталья торопливо семенит по коридору, зажимая рукой рот, из которого готовы вырваться крики или рыдание. В конце длинного коридора она, как слепая, натыкается на двоюродную сестру своего мужа Елену, и, уткнувшись ей в плечо, беззвучно сотрясается всем телом. Елена гладит ее худенькие детские плечи, уставившись неподвижным тоскующим взглядом в полумрак уходящего вдаль коридора. Она не просто догадывается, но знает наверняка, потому что это повторяется раз от разу, зачем Наталья ходила на половину мужа и что так ее потрясло. Елена и сама страдает из-за отсутствия мужской ласки. Ее молодость прошла в Москве, в студенческом общежитии, в туристических походах, на раскопках древностей – в парнях недостатка она не испытывала. Но замуж так и не вышла: ее неподвижный взгляд отпугивал даже самых смелых и бесшабашных. А с некоторых пор Елене хочется совсем другого, и не так, как это должно быть у нормальных людей. И однажды это случилось между ней и Натальей, и так напугало невестку, что она с тех пор боится оставаться со своячиницей наедине. Правда, Елена больше не делала ни одной попытки повторить однажды случившееся, уверенная, что Наталье деваться некуда, и она рано или поздно придет к мысли, что в этом нет ничего дурного.
Вот и сейчас, утешая Наталью, Елена приходит во все большее возбуждение, руки ее забираются под тонкий халатик невестки, гладят ее голое тело, спускаясь все ниже и ниже. Но внизу хлопнула наружняя дверь, и детские голоса наполнили тешину огромного и почти пустого дома.
Наталья отпрянула от Елены, уперлась в ее грудь руками.
Так они стояли какое-то время, молча уставившись глаза в глаза: неподвижные глаза Елены в затуманенные слезами глаза Натальи.
И Елена отпустила Наталью.
Та встрепенулась, точно курица, побывавшая под петухом, спросила:
– Сеня ничего не говорил?
– Сеня? Твой Сеня уже в башне. Мы, девочка, для него ничего не значим.
– Да, – соглашается Наталья и прерывисто вздыхает. Затем спрашивает, с надеждой заглядывая в глаза гувернантки: – А что же делать?
– Плюнуть на все и жить, – отвечает Елена, и лицо ее становится неподвижным и холодным, точно вырезанное из мрамора. – Мы, Натаха, живем с тобой как в тюрьме. Даже хуже, чем в тюрьме. Отсюда или нужно бежать, или… – Елена задохнулась, дернула своей точеной головой и, приблизившись к Наталье вплотную, закончила: – … или наплевать на все нормы и правила.
Жалкая гримасса исказила детское лицо Натальи, губы ее беззвучно зашевелились, но вместо слов она лишь согласно несколько раз тряхнула головой, однако, едва Елена снова коснулась руками ее плеча, отскочила в сторону, пробормотав:
– Потом! Потом! – и побежала к лестнице, ведущей в детскую.
Елена смотрела ей вслед, ладонями сжимая пылающее лицо.
Глава 37
Ранним воскресным утром, едва солнце оторвалось от зубчатой стены леса, старенькая, но хорошо сохранившаяся «Волга» выехала из города и направилась по шоссе в сторону озера Долгое. За рулем машины сидел Алексей Дмитриевич Улыбышев, на заднем сидении разместилась чета Сорокиных: Артем Александрович и Нина Петровна. У мужа было растерянное выражение лица, у жены сердитое. Их разделяли пакеты и сумки с продуктами, которые пойдут в общий котел отряда «Поиск».
Нина Петровна все еще переживала признание своего тихони-мужа в совершенном преступлении, которое он преступлением не считал, и только страх, как она полагала, перед разоблачением, толкнул его на это признание. И она, ошарашенная, не сдержалась и наорала на него, что случалось с ней крайне редко, наорала именно за то, что он, ее муж, не подумал о последствиях, которые могли обрушиться на его жену, – не последнее, между прочим, лицо в этом городе, – на их детей, на него самого. Больше всего ее возмутило, что он даже не посоветовался с ней, прежде чем решиться на такой поступок, и молчал до сих пор, следовательно, не доверял ей, чего-то опасался. Уж она дала волю своему языку, обзывая мужа самыми последними словами, среди которых идиот, кретин, безмозглый дурак к последним никак не относились. Она проклинала тот день и час, когда решилась выйти за него замуж, призналась, что всю жизнь мучается с ним, таким остолопом, что могла бы стать женой более достойного ее человека, забыв, что в пору своего девичества буквально разметала всех девок, которые увивались вокруг бравого спецназовца-десантника, грудь которого была увешана значками и медалями, а больше всего потому, что не пьет, не курит, работящ до такой степени, что оторвать его от какого-то дела и заманить на танцульки было не так-то просто. Помнится, она сама, – да и многие девки, – одно время даже сомневалась, а не оторвали ли ему чеченцы самое главное, без чего и жениться никак нельзя? Действительно, странно ведь, как ни крути, что парень не то чтобы совсем сторонится женского полу, а как бы не проявляет к нему подобающего интереса. Но не до такой же степени! Правда, они иногда вспоминали, что Артемка и в школе был стеснительным и даже диковатым, но это ж когда было – о-го-го! С тех пор какой угодно парень должен созреть для любви и всего прочего, что из нее вытекает. Тем более что настрадался в своем спецназе и волей-неволей должен тянуться к слабому полу, который и утешит, и приласкает, и заставит забыть обо всем.
Много чего выплеснула на голову своему безропотному мужу Нина Петровна, мечась по спальне в одной рубашке, заламывая руки и время от времени хватаясь за голову, чаще всего представляя, как она явится после отпуска на работу, и как ее встретят: наверняка даже не пустят в ее собственный кабинет, не исключено, что тут же и арестуют на глазах у всех, в том числе и у тех, кто подлизывался к ней, льстил и всячески пресмыкался. И даже такое выплеснула со зла на голову мужа, отчего нормальному человеку, когда он поостынет, было бы стыдно, но в том-то и дело, что она никак не могла остыть, стыда не чувствовала, а новые слова, способные ужалить еще сильнее, уже не находились, и она по нескольку раз повторяла одно и то же, одно и то же, не замечая этого. Артем же лишь моргал своими серыми глазами и виновато кривил лицо под градом оскорблений, даже не пытаясь защищаться.
А еще Нина Петровна, при всем своем здравомыслии, никак не могла взять в толк, как это ее тихоня-мужик мог вляпаться в такое опасное дело. Конечно, Осевкин – действительно паскуда, и это словечко, начертанное на гаражах и ставшее достоянием всего города, твердо за ним закрепилось, вызывая у одних злорадство, у других одобрение, у третьих опасение, что все это может каким-то образом ударить и по ним, не имеющим к данному делу никакого отношения. Более того, осуждая скаредность хозяина ФУКа, Нина Петровна сама была втянута в различные махинации с бюджетными деньгами, недвижимостью, землею и вообще всем, что могло давать доход и от чего можно отщипнуть хотя бы кроху. И считала это в порядке вещей. Как считала в порядке вещей, когда каждый, кому нужно было подписать какую-нибудь бумагу, незаметно совал ей конверт с денежными купюрами в соответствии с негласно установленным тарифом за те или иные услуги. Да и как бы она смогла удержаться на своем месте, если бы поступала иначе? Ее либо выгнали бы с занимаемой должности, либо зарыли где-нибудь в лесу. Да и чего и кого стесняться, если нынче берут все? Дантист, нотариус, чиновник – за то, что ему положено делать по должности и в установленные законом сроки; врач – за то, что ты купишь лекарство в той аптеке, которую он тебе назовет, и потребует оплаты за предоставление врачебных услуг; торговец берет, завышая цену товара в разы; издатель заплатит автору гроши, остальное положит в карман; полицейский не станет искать преступника, придерется к пустяку, возьмет штраф наличными… – и так везде и во всем. А в результате всех этих притягательных соблазнов и сопутствующих им опасностей в среде чиновничества и служивого люда сложилась философия, оправдывающая подобное отношение к делу: уж если Осевкин, Нескин, тем более братья Блюментали и им подобные, кто в свое время крутился у подножия трона и сумел хапнуть столько, сколько смог унести и переварить, не понесли за это никакого наказания, более того, их воровство было узаконено и признано морально оправданным, то и они, кому приходится подбирать всего лишь крохи, на которые не обратили внимания будущие олигархи, не должны подлежать осуждению. Что же касается примитивного воровства – так это ж совсем другое дело, и отношение к нему тоже должно быть другим. Для того и существовала милиция, существует нынешняя полиция, которая должна следить за теми, кто лазает в форточки, угоняет машины, залезает в карман честного гражданина и крадет его личный кошелек, хотя в нем лежит всего лишь какая-нибудь мелочишка, кто насилует в подъездах несовершеннолетних дочерей, убивает безвинных старух и стариков… – да мало ли всяких подонков, которым место только за решеткой и нигде больше!
Одно только удручало Нину Петровну: деньги, которые ей доставались в силу ее служебного положения, она отчаянно боялась тратить, держала в разных московских банках, договора и сберкнижки хранила тоже в разных потайных местах, и тоже боялась: боялась, что какой-нибудь из банков обанкротится, что кто-то прознает про ее вклады, а более всего – что прознают в ее семье, каким образом она эти деньги приобрела. Как она после этого будет смотреть в глаза своим детям? Какие слова скажет себе в оправдание? Что подумает или даже скажет Артем, ее волновало меньше всего. Но что скажет заряженный на справедливость Сережка? Или семнадцатилетняя Надюшка? И откуда они набрались идиотской наивности, не отвечающей жестоким законам нынешней действительности? Всё, скорее всего, идет от школы, от ее директора-идеалиста. А давно ли Нина Петровна сама училась у Лукашина, давно ли она искренне полагала, что ее детям повезло, потому что у них такой директор и такие учителя? И вот к чему эти учителя во главе с директором привели ее дитей, и еще не известно, какие беды сулит им это в будущем, если учитывать, что страна катится в такую прорву, где каждый каждому станет заклятым врагом.