Черное Рождество
Шрифт:
— Что-то скучно мне! — Салов встал и потянулся с хрустом. — Ты бы, хозяин, водочки, что ли, на стол поставил, а то с ума сойти можно, дожидаючись.
Сапожник буркнул из кухни что-то неодобрительное и неразборчивое.
Остальные никак не отреагировали на слова Салова, только Гриша Якобсон оторвался от книжки и подумал про себя, что таким, как Салов, сумасшествие не грозит, им сходить не с чего. Но вслух ничего не сказал.
Раздались легкие шаги, кто-то потоптался в сенях, и в комнату вошла, разматывая платок, Антонина Шульгина — товарищ Тоня, как звали ее в подполье.
Она
— Здравствуйте всем! — весело проговорила она, блестя голубыми глазами.
Салов оживился, взгляд его подернулся масляной поволокой, он подскочил было к девушке, намереваясь помочь ей снять пальто, но глаза ее при виде Салова мигом потемнели не то от гнева, не то от какого-то нехорошего воспоминания, она твердо отвела его руку и отошла к столу, бросив мимолетный взгляд в осколок зеркальца на комоде, который, как и пышно цветущая герань, говорил о том, что в маленьком домике на Николаевской улице в недалеком прошлом жила женщина, и следы ее пребывания еще не успели исчезнуть. В зеркальце отразились два синих Тониных глаза, чуть вздернутый нос и пухлые розовые губы на чистом лице. Чтобы мужчины не подумали, что Тоня легкомысленная кокетка, она поскорее нахмурила брови и отошла от зеркальца.
Хлопнула дверь так, что домик содрогнулся, и, едва протиснувшись в низкую дверь, вошел человек, обветренное красно-бурое лицо которого и старый бушлат говорили о том, что человек этот имеет отношение к морю.
— Кого ждем? — гаркнул он.
— Товарища Макара и этого, нового… — Салов поморщился, — как его… которого прислали… — Борщевский — назвала Тоня, — Антон Борщевский.
— Что за птица? — пробасил матрос.
— Прислали неделю назад из Симферополя для подпольной работы, — объяснила Тоня. — Ты, товарищ Кипяченко, на прошлом заседании не был, вот и не видел его. Мандат у него от Крымского подпольного комитета, от самого товарища Мокроусова.
— Фу-ты ну-ты! — фыркнул матрос, но заметил, как неодобрительно посмотрел на него пожилой Семен Крюков, рабочий из доков, и замолчал.
Оставшиеся двое подошли одновременно. Пока товарищ Макар неторопливо снимал в сенях свой белый полушубок, Антон Борщевский, достаточно молодой человек, смуглый, с черными длинными волосами, вбежал в комнату и, не здороваясь, напустился на хозяина.
— Вы что — с ума сошли?
— А что? — оторопел тот.
— Что вы сделали с окнами?
— Выставил опознавательный знак в виде цветка, как вы говорили на прошлом заседании.
— А занавески, зачем вы задернули занавески?
— Как зачем? Чтобы не было видно, чем мы занимаемся!
Борщевский сел на стул и сложил руки на груди.
— А вы, простите, по профессии — сапожник?
— Так точно, — отвечал Парфенюк, хоть ему и очень не нравился издевательский тон Борщевского.
— Так, стало быть, об эту пору, то есть днем, вы должны работать, то есть сапоги тачать?
— Оно конечно, — не мог не согласиться Парфенюк.
— А как, простите, вы можете работать, если все окна наглухо завешаны?
— Ну,
— А что тогда делаем здесь мы — вся компания? — рассердился Борщевский. — Стало быть, вот как это выглядит со стороны: в домик сапожника поодиночке собираются люди и что-то делают там при задернутых среди бела дня занавесках.
Да тут не то что филер из контрразведки, тут самая глупая соседская баба сообразит, что дело нечисто!
В это время в комнате появился руководитель севастопольского подполья товарищ Макар. Росту он был невысокого, но плечи достаточно широкие, и это, вкупе с неторопливыми движениями и негромким разговором, производило впечатление какой-то скрытой силы. Чувствовалось, что человек этот твердо знает, чего хочет, но вот чего он на самом деле хотел, знал только он один, и никого в свои тайные мысли товарищ Макар посвящать не собирался. Он спокойно разглядывал горячившегося и разговаривающего на повышенных тонах Борщевского, и в маленьких близко посаженных глазках его стояло непонятное выражение.
— Товарищи! — воскликнул Борщевский. — По-моему, вы недооцениваете всю важность подпольной работы. Осторожнее надо быть и аккуратнее, соблюдать конспирацию. Не нужно недооценивать контрразведку, там работают отнюдь не дураки!
— Ты к чему это клонишь? — вдруг зарокотал матрос. — В контрразведке, говоришь, не дураки, а мы, значит, — дураки?
— А вы, собственно, кто, товарищ? — оглянулся Борщевский. — По-моему, мы раньше не встречались…
— Не встречались, — протянул матрос, разглядывая его в упор. — А жаль. И я, значит, буду Федор Кипяченко.
— Товарищ Кипяченко у нас руководит всей подрывной работой, — вставила Тоня, и от ее свежего звонкого голоса разошлись облака тревоги и неприязни, что начинали сгущаться в комнате.
Борщевский протянул матросу руку, и тот пожал ее, чуть помедлив.
— Правильно говорит товарищ Борщевский, — донеслось с порога неторопливое, — аккуратнее нужно к работе относиться. Враг, товарищи, не дремлет. А сейчас, раз все в сборе, то закрой, товарищ Парфенюк, двери и занавески отдерни. Пусть все знают, что нам скрывать нечего.
Когда все расселись и отхлебнули чаю, председатель комитета обвел присутствующих внимательным взглядом маленьких близко посаженных глаз и начал негромко:
— Положение, товарищи, в городе очень тревожное. Работа комитета проводится успешно. Наши воззвания к войскам и населению печатаются часто и расклеиваются аккуратно на видных местах. Рабочие, товарищи, должны знать правду о положении на фронте, о наступлении красных. Вот, товарищ Гольдблат, — он достал из кармана и протянул руководителю типографии свернутый лист бумаги, — это последняя оперативная сводка белых о положении на фронтах. В ней сообщается, товарищи, о том, что на сторону красных переходят целые дивизии Колчака, о взятии его в плен. Как всегда, товарищ Гольдблат, сделай, пожалуйста, специальное добавление к сводке от нашего подпольного комитета, где разъясняется вся бесцельность дальнейшей борьбы с красными.