Черное солнце Афганистана

Свиридов Георгий Иванович

«Второй миллион!» — молнией пронеслось в его голове. — «И все не мне, а Кабиру? Ему одному — сразу два миллиона афганей?»

Зависть и жадность ослепили Юсупа. Вынести, стерпеть такое он не мог. Это было выше его сил.

— Надо скорее уходить, — сказал Кабир, снимая с плеча длинную «огненную трубу», ничем не выражая радости.

— Да, да! Надо уходить, — сухими губами повторил Юсуп, привычно вынимая из ножен длинный и кривой арабский нож.

И, обойдя напарника, он с быстротой горной рыси напал со спины на ничего не подозревавшего, уверенного

и степенного Кабира. Быстро, одной рукой, Юсуп схватил оторопевшего Кабира за голову, и рывком оттянул ее. Так он проделывал десятки раз с овцами и баранами. Кабир дернулся, стремясь вырваться, но освободиться не успел. В следующее мгновение Юсуп рывком полоснул его ножом по горлу, по остро выпирающему кадыку.

— Мои миллионы… Теперь только мои! — в злобной радости произнес Юсуп, выпуская из рук обмякшее грузное тело Кабира. — Мои!

Тело Кабира упало к его ногам и слабо дергалось в предсмертных конвульсиях.

— Нет, не твои, Юсуп!

Юсуп, сверкая белками глаз, яростно сжимая окровавленный нож, обернулся. И замер на месте.

— Не твои они, Юсуп!

На крыше стоял Джаллавар-хан. В его руках тускло поблескивал крупнокалиберный кольт. Темное отверстие дула, как черный глаз смерти, смотрело холодно и безжалостно.

Джаллавар-хан все видел.

— Мой только один, саиб! — поспешно произнес Юсуп и повторил дрогнувшим голосом. — Только один!..

Джаллавар-хан хитро и понимающе улыбнулся в бороду.

— Это разумно и достойно мусульманина. Мы договорились. Твой только один!

Глава двадцатая

1

Летчики собрались, чтобы помянуть погибших однополчан. Чем еще можно выразить любовь к уже мертвым, безмолвным товарищам? Погибшим внезапно и страшно, прямо на глазах друзей…

Война властно заявила о себе. И заставила Александра задуматься. До этого дня она была какой-то односторонней. Опасной, с постоянным риском, но, по большей части, все же односторонней. Летчики летали и бомбили, выпускали ракеты, стреляли, но издали, с высоты полета. Поражали цели, взрывали крепости, сметали дома, убивали людей, которых считали бандитами, врагами неясной афганской революции и шаткой существующей власти, но поражали и убивали душманов они, не видя ни крови их, ни мучений, ни страданий…

Впервые, за месяцы пребывания в Афганистане и базирования в Джелалабаде эскадрилья понесла такую тяжелую утрату. Сразу два экипажа. Шесть офицеров — два командира вертолетов, два штурмана-оператора, два бортовых техника. Выбыли они из строя навсегда, ушли в мрачную темноту вечности. Их имена остались только в памяти живых.

Под вечер замполит Корниловский организовал траурный митинг. Присутствовало все руководство во главе с командиром полка подполковником Белозерским и прибывшими из Кабула начальниками. У каждого на рукаве черная повязка, лица хмурые.

Перед штабом поставили в ряд шесть боевых машин пехоты, побывавших в боях, исцарапанных пулями

и осколками. Машины пригнали спецназовцы. На их брони, в зеленом серебре густых эвкалиптовых веток, уложили обгорелые, обугленные останки тел, собранные из кусков, из отдельных частей. То, что могли собрать, что уцелело в огненном пекле взрыва и удара о посадочную полосу. Лица погибших, — то обгорелые, то обугленные до черноты, то застывшие в страшных гримасах, то удивительно спокойные, как застывшие маски — были неузнаваемыми и одновременно какими-то чужими. Они невольно вызывали страх.

Почетный караул стоял около каждого БМП, держа руки на автоматах. Алое знамя части с прикрепленными к древку шестью траурными лентами держал, слегка опустив его к земле, рослый старшина Кульченко. Руки его подрагивали, и знамя едва заметно колебалось.

Напротив траурных боевых машин выстроились молчаливые и строгие шеренги. Потрясенные случившимся военнослужащие, — офицеры и солдаты, — скорбно смотрели на погибших. Кому еще предстоит лежать на жесткой броне в обрамлении эвкалиптовых веток, никто не знал. Но каждый понимал, что кому-то — придется. Война, хоть и не объявленная, остается войной, и она потребует очередные жертвы…

Беляк почти не слушал выступавших на траурном митинге. Он был переполнен грустной любовью к погибшим, любовью, которой он прежде не чувствовал, она была обыденной, привычной. Он знал этих людей, жил с ними одной судьбой, стоял рядом, разговаривал еще утром. А теперь отказывался признать, что их больше нет… Механически, словно пребывая во сне, Александр выполнял команды старшего офицера. Шагал в строю мимо угрюмых боевых машин, чеканил шаг в строгом торжественном марше, отдавая им, погибшим на его глазах, последние воинские почести…

Поминки устроили в столовой.

Столы сдвинули, образовав букву «П». На них выставили все, что смогли приготовить на кухне, и что имелось на продовольственном складе. Среди наполненных разнообразной едою тарелок, раскрытых консервных банок возвышались прозрачные бутылки с отечественной водкой и темные пластиковые двухлитровые посудины с кока-колой местного производства. Расселись, как летают в боевом порядке, по звеньям, по парам, по экипажам. Летчики и инженерно-технический состав. И офицеры штаба — в центре.

Командир полка, осунувшийся и печально хмурый, встал и поднял полный стакан:

— Давайте помянем наших боевых друзей. Наших товарищей, которые ушли от нас в свой последний полет!

Все встали. Молча выпили. Многие даже не притронулись к закуске. Занюхивали хлебом, тихо крякали.

— Товарищи! — встал замполит Корниловский и начал: — Мы провожаем в последний путь наших боевых соратников. Они были настоящими коммунистами, настоящими верными бойцами родной нашей коммунистической партии. Они полностью и до конца выполнили свой воинский интернациональный долг. Смерть вырвала их из наших рядов. Невыносима боль утраты и потерь личного состава. Но пусть враги знают, пусть запомнят, что возмездие будет неотвратимо!..