Черное солнце Афганистана
Шрифт:
— Хорошо, — сказал майор, — наполните свои посудины.
— А вам полный? — услужливо спросил Кононов, довольный покладистостью командира эскадрильи и общей победой.
— Я сам, — ответил Екимов, протягивая руки. — Давай бутыль!
Екимов взял емкость. Она была на три четверти полна.
— Пьем на посошок! Поминки закончены, а пьянки не будет, — майор взвешивал в руках бутыль, принимая решение. — Пьем и расходимся!
Круто повернувшись, он пошел к распахнутому окну и на глазах оторопевших офицеров решительно вылил весь спирт на землю.
— Поминки закончены, — повторил Екимов. — Пора расходиться.
Не оглядываясь, он направился к выходу.
4
Зайцев и Зубин продолжали досматривать сны.
Майор, не зажигая света, снял обувь, сел на кровать. Откинул край одеяла, чтобы лечь, но вдруг дверь распахнулось. В комнату дохнуло водочным перегаром.
В блеклом свете, который проникал в комнату из открытого окна, майор узнал старшего лейтенанта Терентьева.
— Ты… Ты, гадский твой рот…Нам запрещаешь? Запрещаешь помянуть? Помянуть корешей наших? — выговаривал Терентьев рывками, язык у него заплетался. — А я вот… Сейчас!.. Тебя!
— Что меня? — строго спросил Екимов и осекся.
В руках у Терентьева тускло поблескивала граната.
— Сейчас вот… И тебя!.. К дружкам моим! Выдерну кольцо… И под кровать!.. А сам за дверь…
— За что? — спросил Екимов как можно спокойнее, понимая всю глупость и безысходность положения.
— А спирт наш…кто выливал? Кто спортил компанию?
— Прежде чем бросать гранату мне под кровать, осмотрись.
— Чего глядеть-то? Лучше это… как бывает! Молитву про отче наш напоследок читай!.. Так!
— Ладно, хрен с тобой, швыряй гранату, раз я виноват, — сказал Екимов, сдерживая гнев. — Но они-то за что пострадают?
— Это кто ж еще? — спросил Терентьев.
— Ты же видишь, что спят мой штурман капитан Зайцев и бортовой техник старший лейтенант Зубин. У них и жены дома, и дети. Их-то за что? Надо их разбудить. Когда оба выйдут, тогда и дергай кольцо, раз тебе приспичило.
Екимов отвернулся и, демонстративно не спеша, стал раздеваться, всем своим видом высказывая полное равнодушие к происходящему. Словно в комнате нет никакого Терентьева с его гранатой. Но это спокойствие и выдержка давались нелегко. Нервы натянулись до предела. Мысли вертелись в голове в поиске выхода и не находили его. Пьяному ведь и море по колено…
Терентьев потоптался на месте, что медленно соображая. Длинно выругался. Вышел, со злостью хлопнув дверью.
Екимов, выждал, пока Терентьев удалится, встал с кровати и нервно закрыл засов. Сердце, словно колокол, тревожно бухало в груди. На этот раз все закончилось благополучно, хотя могло быть и гораздо трагичней…
А утром старший лейтенант Терентьев, с опухшим от перепоя лицом, пришел извиняться и просить прощения.
Глава двадцать первая
1
Григорий Афанасьевич Гришин любил персики. Он не лакомился, а наслаждался ими. Мог есть персики в любое время, до завтрака и после завтрака, до обеда и после обеда, до ужина и после ужина. В любое время суток и, как он сам с улыбкою констатировал, в «неограниченном количестве». В Москве у него не было такой возможности по самой банальной причине. В Москве персики не растут, их привозят с южных республик, и, естественно, они стоят дорого. Конечно, как Гришин знал, и в столице имелись люди, которые могли себе позволять такую роскошь, но они вряд ли так любили и ценили персики, как майор. Любовь к персикам и была одной из причин, которая повлияла на выбор профессии востоковеда.
В Джелалабаде Гришин, как он любил повторять, мог себе позволить «отъедаться по самые уши». И в это предвечернее время перед ним на столе стояли два фаянсовых блюда. На одном громоздились горкой персики. Крупные, сочные, спелые плоды, только-только сорванные с дерева, распространяли по комнате неповторимый аромат. Светло-оранжевые с красно бурыми боками, большие, как яблоки, покрытые нежнейшей тонкой бархатистой кожицей, они ласкали глаза и радовали майора госбезопасности. На втором блюде лежали темно коричневые влажные косточки и ошметки бархатистой кожицы.
Гришин неторопливо и с удовольствием брал в руки очередной плод и, любуясь им, снимал «верхнюю одежду» — очищал персик от тонкой бархатистой кожицы. Потом с наслаждением поедал оранжевую, с проступающими капельками медового сока, мякоть. Его пальцы были в персиковом соке. И губы тоже. Чем меньше становилось персиков на одном блюде, тем больше темных косточек на другом.
Персики скрашивали жизнь советника и хоть как-то гасили его невеселые мысли. События последних дней, когда на аэродроме всего за несколько минут были один за другим сбиты два вертолета, наводили на грустные и очень серьезные размышления.
Случайностью здесь и не пахнет. Это диверсия. Продуманная, хорошо спланированная и осуществленная. Кто-то с аэродрома сообщил точные сведения, и даже час возвращения эскадрильи. Нет сомнения и в том, что душманами заранее было выбрано и подготовлено наиболее выгодное место для стрельбы прямой наводкой, которое тщательно замаскировали. И стрелял опытный и меткий стрелок.
— Мы эту тайную змею, которая затаилась на аэродроме, найдем и отрубим ей голову! — возмущенно сказал Саид Азамат.
Начальник ХАДа уже не раз давал подобные обещания. Но почему-то поиски «тайной змеи» затягивались.
В тот же вечер диктор «голоса Америки» в последних известиях коротко рассказал о том, как советские войска почти неделю не могут сломить мужественную оборону отважных защитников в Панджшерском ущелье, и отдельно сообщил «о подвиге отважного борца за свободу Афганистана, который под Джелалабадом сбил два советских вертолета».
Гришин знал, что в Джелалабаде нет американского корреспондента. Следовательно, сведения передаются по отлаженной тайной связи.