Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Но это никому не казалось «скверной», ибо у больших бояр и раньше находили приют такие люди на мужской и на женской половине — приживатели и приживалки.
Приживателям через бояр часто удавалось пристроить или себя, или своих родичей на служебный должности. Но в эпоху смут приживатели превратились в нечто похожее на домашнюю гвардию и такими и остались надолго после.
Дом боярина, о котором я веду здесь речь, был полон и приживалок, и приживателей.
И в ту самую ночь, когда боярин послал лошадей за Молчановым, на женскую половину две приживалки в лисьих, крытых тонким сукном шубах привели необычайно красивую девушку брюнетку.
Сестра
Затем и привели к ней эту девушку-гадалку.
Две приживалки, ходившие за ней пешком, так как все делалось втайне от боярина, и нельзя было поэтому взять из людской человека и лошадей на конюшне, — возвратились иззябшие и издрогшие.
Боярыня поднесла им по стакану вина. Пока они объяснялись с боярыней, рассказывая ей, как они плутали по городу, девушка оставалась внизу, на лестнице в ожидании, пока ее позовут наверх, на боярский ярус. Одну половину этого боярского яруса занимал боярин с сыном, в другой жила его сестра и две его внучки, дочери его сына, давно уже вдовевшего, большего кутилы и бражника, любившего сорить деньгами и хорошо знавшего почти все места в Москве, где по ночам играли в кости, пили вина, плясали и пели до рассвета и откуда вдовый боярин «наутре», когда «ударяли» к заутрене, пробирался тайком по огородам и задворкам к себе домой, иной раз обыгранный дочиста, а иной раз звеня деньгами в кармане.
Снизу на боярский ярус можно было пройти по двум лестницам: одна вела к боярыне, другая к боярину. Лестницы отделялись бревенчатой стеной одна от другой. В этой стене была дверь, так что, спустившись с лестницы, ведущей на мужскую половину, можно было попасть на лестницу, ведущую к боярыне или наоборот. Дверь обыкновенно была заперта на замок. Но сегодня эта дверь весь вечер оставалась отпертой, так как с женской половины к боярину захаживали то-и-дело и боярыня, и старуха мамка справиться, не нужно ли ему чего. Но боярин осведомлялся у мамки об одном: не привезли ли Молчанова. И все поглядывал на свою лампу — часы, горевшую тускло на табурете возле его кровати.
Когда мамка объявила ему, что Молчанов в доме, он оживился, заиграл скрещенными на груди пальцами и, не поднимаясь (он лежал навзничь), закивал головою.
— Веди его, — сказал он, глядя на мамку из-под полуопущенных век заискрившимися глазами.
Проведя Молчанова длинным, узким и совсем неосвещенным коридором из «дворянской» комнаты на площадку, откуда был ход наверх к боярину, мамка оставила Молчанова здесь, а сама побежала проворно, как сорока, хотя и была стара, по лестнице на женскую половину, спросить боярыню, может быть, та «похочет послушать»… Она уже надумала, как им обеим, ей и боярыни, «запасть» в комнатах у боярина после того, как Молчанов войдет к боярину.
Прислуживал боярину один старый приказный, в приказах давно уже не служивший и имевший приют боярина из милости. Этот приказный с красным прыщеватым носом и реденькой бородкой, всегда всклокоченной, хотя ее можно было расчесать и пальцами, обещал ей на случай, если боярыня «похочет», укрыть ее в комнате, смежной с комнатой боярина.
Пока мамка бегала наверх, Молчанов заглянул в дверь, в которую она убежала, и увидел там девушку, ту самую, что привели угощавшиеся в это время вином наверху две приживалки в лисьих шубах. Он недолго в нее всматривался, ступил шаг вперед, еще шаг, глядя на нее пристально из-под сдвинутых бровей, потом остановился, выпрямился и опустил левую руку на рукоять рапиры.
Она вдруг подняла-руки против лица, раздвинув пальцы и повернув кисти рук ладонями наружу.
— Не надо, не надо! — заговорила она, двигая руками от себя и вместе с тем загораживая ими лицо. — Я теперь уже совсем другая.
И, говоря так, она продолжала делать короткие движения руками вперед, будто отталкивала его от себя через воздух.
— Оставьте меня, пане.
— Вы давно в Москве? — спросил он. — Что вы тут делаете? А ваш отец?
— Отец, — ответила она, — работает масляные часы, а я гадаю… Но, ей-Богу же, пане, — добавила она поспешно, — я гадаю без всего этого… Ой, оставьте меня!
И она прижала руки к глазам, держа все так же вывернутыми наружу маленькия розовые ладони.
Глава VI.
— А… Приехал. Ну, здорово…
Боярин приподнялся на локте и оглянул комнату, повернув голову в ту и другую сторону.
— Ну, бери вон скамейку, — сказал он, указывая Молчанову на небольшую скамеечку с мягким сиденьем, стоявшую у двери. — Садись сюда.
И мотнул головою, указывая, чтобы Молчанов поставил скамейку у кровати на полу в ногах.
Молчанов принес скамейку на указанное место, поставил и сел.
Боярин опять лег навзничь, сложил на груди руки и полуприкрыл глаза.
Он быль худой и длинный, с впалой грудью и животом, представлявшимся, когда он лежал, вытянувшись, почти впадиной. Покрыт он был до пояса домашним бархатным кафтаном.
Рукава кафтана свешивались с кровати до полу. Из-под кафтана выставлялись сафьяновые, с острыми носами, вышитые шелком сапоги без каблуков.
— Чем нездоров? — спросил Молчанов, глядя на его ввалившиеся и потемневшие щеки.
— А кто его знает чем, — сказал боярин, вздохнул и потянулся. — Ох, Господи, Господи!..
И он умолк. Он не производил впечатления тяжелобольного. Но он был необычайно худ, и когда он шевелился на постели, казалось, ему в тягость его тощее длинное тело и суетно ему с ним управляться.
— Помирать пора, — сказал он, помолчав немного, — вот что… Отсюда хочется, Молчанов…
— Туда?
И Молчанов указал пальцем вниз, на пол около себя и усмехнулся.
Боярин не видел этого движения, но Молчанов говорил громко, и он его слышал.
Он приподнял веки, взглянул на него, пожевал губами…
Молчанов повторил тот же жест, и глаза у него стали бесстыдные, насмехающиеся и какие-то торжествующие.
— Больше куда же? — проговорил он. — Поди, уготовано там. Вот тебе и твое боярство.
Болярин крикнул: — Молчи, пес!..
Боярин скрипнул зубами, заворочался на постели. Молчанов ловил его взгляд, и когда из полуприподнятых век боярина показались краюшки зрачков и в них из-под этих полуприподнятых и отяжелевших век, которые тоже, как и все тело, стали в тягость, брызнули искры гнева и злобы, засмеялся опять, уже прямо в лицо боярину, подавшись к нему всем корпусом и вытянув шею, чтобы боярин мог видеть лучше его лицо, озаренное этим его торжествующим смехом.