Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Он заметил это и спросил, взяв одну из бутылок, в то время, как она держала перед ним платок за концы:
— Снег пошел?
— Так, чуть, — ответила она, — может, к утру наметет…
Он нахмурился, держа бутылку горлышком над краем стола, прикусил губу и сдвинул брови…
Глядя в глаза мамке, он сказал негромко:
— Говорят, раз он так ушел: напустил метель…
И тут же отбил горлышко бутылки, ударив им о стол: он, когда была спешка, откупоривал бутылки именно так.
— Подходи, — сказал назад через плечо и, опять поглядев в глаза мамке, также негромко произнес:
— А?..
— Лучше брось, — сказала та. — Ну его.
Он подумал не больше секунды и крикнул:
— Дайте-ка ковш!
И когда один из дворян поставил на стол ковш, вылил туда вино сразу все из бутылки, перекрестился и стал пить, все больше запрокидывая голову, пока в ковше не осталось ничего.
Тогда он поставил его на стол и вытер рукой намокшие усы.
— Подь-ка сюда, — сказала ему мамка, призывно мигая ему глазами. Он пошел за ней к двери в коридор, которая осталась отворенной. Он вышел в коридор. Но он за нею туда не последовал.
— Все одно поеду, — сказал он.
— Брось…
— А разве я, когда бросал что задумал?
Дворяне сзади него, уже совсем одетые, откупоривали бутылки и поочередно пили из ковша.
Он им крикнул через плечо:
— Одну мне на дорогу!
— Ой, брось, — сказала опять мамка. Он вынул из кармана свой огромный пистолет и показал его мамке.
— Видала?
И скрипнул зубами.
Чтобы он, собачий сын, да владел нашими людьми. Я не я буду, если не расколочу ему голову как горшок.
Стукнула выходная дверь.
— Лошади готовы, — сказал в дверь голос.
— Прекрасно, — сказал боярин, наклоняя голову.
Мамка его перекрестила.
За выходной дверью слышно было, как фыркали лошади и скрипел на крыльце снег под чьими-то ногами.
Глава IX.
У костра, горевшего на улице возле рогаток, перегораживавших улицу, грелись человек пять стрельцов в овчинных нагольных тулупах, накинутых на плечи поверх длинных ватных синих кафтанов.
Стрельцы никак не были похожи на военных людей, и их скорее можно было принять за приезжих из деревни и не нашедших где остановиться на ночь.
Но на снегу, на котором они сидели на корточках, высунув руки из-под тулупов и держа руки над огнем, лежали алебарды и мушкеты.
У них что-то кипятилось на костре в закопченном чугунном котелке, и один из них что-то резал кривым коротеньким ножом на разостланной на снегу рогоже.
Когда пламя костра разгоралось ярче, оно озаряло клубы дыма, поднимавшегося от костра, и играло на широких лезвиях алебард, на кольцах, которыми были окованы их древки, и на толстых и длинных стволах мушкетов. В дыму, поднимавшемся от костра, взлетали красные искры и тухли.
Слышался голос, что-то рассказывавший так, как рассказывают сказки: не очень громко и монотонно. Но нельзя было определить, кто рассказывал: стрельцы сидели кучкой близко один от другого и воротники их тулупов были подняты и скрывали совсем их лица.
Повествующий голос в этой кучке стеснившихся у костра людей раздавался глухо, будто за стеной.
Голос говорил:
— …И прямо так и сказал: «уходи вон»; сколько народу было, все слышали. Салтыков подошел, поди, первый.
— Отче патриарх, благослови.
— Благословил. А после того: глядь, кто за ним и, кто дальше. Человек их с десяток было. Увидал его.
— А ты, — говорит, — не скверни храма и пошел вон.
— Значит, правда, — сказал другой голос. — А! Что делается-то. И когда это видано… Значит, как же он теперь ихний закон принял?
— Чей ихний? — сказал прежний голос.
— Рымский.
После минутного молчания голос ответил:
— Какой рымский!.. Что они, прости, Господи, Ельзевулу молятся. Бывал я в Кремле: образки у всех, а у ротмистра на стене распятье.
Опять умолк голос.
— Ельзевул, — сказал другой голос, — это выходить… Так. Выходит, это…
— Диавол и выходит, — сказал прежний голос.
Послышался шорох, и сейчас новый голос произнес неуверенно и будто боясь обидеть этим рассказывавшего:
— А ты бы… ты бы как по-другому. Сказывают, не хорошо это. Не хорошо… Сказывают, он сейчас и тут.
— Поди, молитва есть? — раздался еще новый голос.
— От его?
— От его.
— Известно, есть. Молитва ото всего есть. Как же: «Да воскреснет Бог», — ответили сразу трое или четверо, и их голоса смешались и перепутались между собою.
Вдали завизжали полозья.
Стрельцы заговорили вперебивку:
— Еще кто-то.
— Опять…
— Пущать теперь, аль нет?..
— Сказано: в строгости быть, не пущать.
— А как не пущать, когда один салтыковский, а этот, может, еще чей…
— Что, как опять он?
— Городи еще.
В последнем голосе слышалась тревога.
Стрельцы стали подыматься.
Один из них, подымаясь, взял секиру и пошел с ней к рогаткам. Полозья на морозе визжали звонко.
Стрелец, направившийся к рогаткам, сказал оттуда несколько секунд спустя:
— На тройках валят. Гляди, братцы, теперь как бы и то чего не вышло. Фитили зажгли бы.
И вдруг повернулся, и пошел обратно к тому месту, где сидел и где остался лежать на снегу его мушкет.
Идя, он сказал:
— Кабы не воры… Кому в ночь…
И, кряхтя, нагнулся за мушкетом.
И остальные стрельцы тоже нагибались и брали мушкеты.
Мушкеты были фитильные.
Они стали зажигать фитили у запалов, выгребая из костра угольки, кто прямо руками, кто веточкой.
Потом все направились к рогаткам, переговариваясь на ходу: