Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
А ада для него не будет.
Ад будет для фарисеев, для людей, которые были только наружно набожны и которые, отворачиваясь от падшего и изрыгая на него хулу, всё-таки жили не по закону.
Вот тем будет ад.
Но могут ли эти, которым уготован ад, передать свои грехи тем, кому ад не уготован.
Ведь это значит, если он примет на себя чужой грех, то примет и ответственность за него, т.-е. должен будет идти в ад вместо откупившегося таким образом грешника.
Но ведь он, Молчанов, в будущем — раб падшего. Рабы падшего избавлены от ада. И вместе с тем разве не возликует падший, когда узнает об этом обмане фарисея? Ведь это не обман свалить свою вину на другого. И за обман боярин все равно не попадет туда, куда хочет попасть.
И, значит, возможна передача греха одного человека другому. Возможна, потому что этот поступок не пустое место, а новый грех — обман.
Так он размышлял, сидя согнувшись на низенькой скамейке у ног боярина.
Потом он подумал, не помешался ли боярин в уме. Если он помешался, тогда все дело будет пустым местом, т.-е. в мире не прибавится ничего, ибо помешавшийся в уме — человек без ума, тоже, значить, пустое место.
Но и в этом случае, почему не взять на себя чужой грех, раз за это заплатят. Конечно, он получит плату ни за что, значит, тоже обманет боярина. Но что такое обман? Он не обманывал только своих.
Боярин говорил:
— Приходит от него, от Шуйского… Ну, мало ли кто… Клятва дадена… Ульи я тогда старые оглядывал в омшаннике… И думал, вот как перед Богом, — «пущай». Пущай как хотят, мое дело сторона.
Пришел… т. е. не пришел, а приехал. Да все одно.
— Здравствуй!..
— Здравствуй!
— Захара знаешь?
— Какого Захара!
— А какого — известно. У нас там один Захар: на воду смотрит и тоже отчитывает. Но опять же скажу, про Захара понесли разговор уж когда!.. Когда уж… Э!.. Дело обыкновенное. Сначала выпили. Гость приехал, как не выпить? Говорю же, тебе и грех-то весь… Спьяна ведь. Ну, хоть, и не спьяна, а так скажу, вполпьяна… Поехали к Захару.
— Здорово!
В избу к нему…
А у него — мед. И как только варил его собачий сын! Баба блины всходилась ставить. Да ты слушаешь, что-ль? Молчанка?
— Говори, говори, — сказал Молчанову. Он уже о другом теперь думал. Вот они земные радости: медь, блины, приятель. И стар человек, помирать собрался, а помнить.
А скажи ему про падшего, разве станет слушать. Рай у него на уме. А за что ему рай? Всю жизнь фарисействовал. В церковь ходил, постом одну редьку ел с квасом. А сам…
А боярин говорил:
— Как сейчас все помню. Растопила печку… Проворная у него баба была.
— Да что была, да была, — перебил его Молчанов, — поди, и теперь есть. Аль умерла?..
— Она-то есть, — сказал боярин, — да мне-то все одно, что нету…
— Поди, там-то казниться будешь!.. — проговорил Молчанов и, видя, что боярин понял его не так, как надо, добавил:
— Блинов, поди, не дадут.
— А и не надо, — сказал боярин, — есть чем помянуть… Ох, Господи… Да ты, Молчанка, мне на хвост не наступай; ты вот что: ты мне скажи прямо: возьмешь на себя грех?
— Ну, возьму, — сказал Молчанов.
— Все одно, какой ни на есть?
— Известно!
— О?..
— Вот тебе и о!..
— А что тебе за это?..
— Говори про грех-то… Товар лицом показывай.
— Я и показываю. Разве я не показываю? Мне теперь что осталось! Ничего не осталось. Назад глядеть. Я и гляжу: что было хорошего, что — дурного, все вижу. Сейчас и грех будет. А тебе все одно: одним больше — одним меньше.
И он продолжал:
— Подал мед, подали блины… Ну, и медь! А и без меда уж хорошо. Так хорошо, что хоть сейчас… Выпили.
— Захар?
Хитрый мужик был, собачий сын. Сразу стямил.
Я еще ничего не сказал, а он уж и бабу из избы вон. Втроем остались: Захар да мы двое. Дверь на крюк запер, налил опять. Выпили. Мы-то пьем, а он так, помаленьку.
— Захар, как отраву сделать?
И рассказал. Тьфу!.. Й сейчас тошно. Из тухлого человечьего мяса. Во! Да ты, поди, знаешь. После того и ну его совсем с его блинами, — взяли и уехали. А это-то помним: про отраву. В ту же ночь в Москву уехали.
Опять его перебил Молчанов.
— Значит, это не в Москве было.
— С Захаром-то?
— Да.
— Не, не в Москве… У меня в деревне… Я ведь тогда со всем было от них отшибся. Да, вишь, как вышло.
— Ну?
— Ну, приехали… В ту-ж ночь… И в ту-ж ночь… Вора какого-то перед тем за неделю схоронили. В застенке помер.
Ну, что-ж, разрыли могилу. Я-то в санях сидел. А живет у меня приказный один. Он старался. Этакий вот кулечек. Не знаю, что там: нога ли, рука ли. Ну, привёз домой, у себя в погребе закопал. Послал потом за Захаром. Привезли. Уж не знаю, что он там делал. Неделю у меня жил. Спросишь бывало: ну, как?
«Не поспело, — говорит, — еще».
А потом и приносит баночку. И баночка же с наперсток. А когда не с наперсток, так с игольник.
— Вашей милости, бояринушка.
— Ну, ладно. Зарядили мушкет — будем ждать селезня.
— Какой мушкет? — спросил Молчанов.
— Да это я про себя. То был без заряда, а теперь с зарядом. Хожу похаживаю. Баночка со мной. И сплю— со мной, и встану, сейчас пощупаю, тут ли. Молчанка!
— А?..
— А знаешь, что я сейчас думаю?
— Ну?
— Будто мы уж с тобой там. На том свете. И будто лежим, и друг другу рассказываем, что было. Всякий — свое.
— Как на постоялом дворе, — сказал Молчанов. — Ну, а дальше.
— А дальше что же?.. Дальше… Ну, слушай. Мне теперь что?… Грех — он у тебя. А я чист. Хорошо. Прибегает тоже опять от Шуйского.
— Здравствуй?
— Здравствуй!
Это уж тут в Москве.
— У тебя готово?
— Давно готово.
— Крестины, — говорит, — у князя…Мало ли у какого князя… Тоже клятва дадена. Да…