Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Любич-Кошуров Иосаф Арианович

— Крестины, — говорит, — у князя. И говорить кума… Опять мало ли кто кума. Это дело мое.

Кума и кума. Тебе это не надо. Ну, хорошо. Одним словом, кума была наша. А кум, племянник его, Шуйского. Так чтобы, значить, половину отравы дать куме, а она уж знает, как. А как надо делать? Надо, чтобы обязательно какая ни на есть, хоть малая царапина была… А у него, у Михайлы Шуйского Скопина, вот этакая через всю губу — от сабли. И не зажила как следует. Как станет есть, так — кровь. Вином бывало примачивает.

Ну, даль я куме отраву. Поехали на крестины.

Хожу

похаживаю. Что будет. Господи Боже ты мой! Еще с этой самой кумой на старости лет плясать пошел.

И с кумом пил, про его дела говорил: как он воевал да как его саблей махнули через губу. Во какая трещина! Заструпилась, заструпилась, а как чуть-что, сейчас и кровь. Все вижу: хожу-похаживаю.

А как это сделалось, не видел. Только подходить кума. Говорить:

Готово.

Ну, готово и готово. Жду, когда начнется. Опять плясать пошли. Опять я плясал. С ней же, с кумой. Да и говорю ей:

— Что-ж так?

Потому что вижу: Михайла гоголем ходить. И вот что, Молчанка, зол ты, а злей бабы ничего на свете нету… Этакие у ней глаза сделались: змея.

Говорю же тебе: гоголем ходит Михайло. Как и не давали ему ничего.

— Как же, говорю, так, кума?

И что он ей, скажи на милость! Тогда на крестинах только в первый раз и видела.

А, значить, натравила, — она и вцепилась, как борзая собака. И зубов не разожмешь. Хоть арапником раздвигай. Видал, когда? Поди, видал. У меня была одна такая борзая. Да и не одна. Вопьется зверю в шею и так и висит. Как пьявка. Так мы, бывало, сейчас между зубов от арапника ручку.

И эта тоже. Я вижу: ошибка вышла. Ну, думаю, и ладно. И теперь отошьюсь от них на веки вечные. Дом тут брошу, а уеду в деревню. Пусть хоть сами из себя жилы тянуть… Конец. Так что же ты думаешь: ведь сгоняла к себе домой кучера своего за шкатулкой: якобы деньги забыла.

А в шкатулке у ней…

— Погоди! — крикнул Молчанов. — Да где же твой грех? Что ты тут набормотал. Знаю я это. Кума его отравила, это и все знают.

— То-то, — возразил на это боярин, — кабы земной суд… Земной суд — одно дело, а это другое… Там-то хорошо знают, чей грех: наш ли, общий или одной её… Пробовали потом и мою отраву — действует. Да… Кто же ее знает… А я хочу, чтобы все как следует. Вот опять же и ведовство. Как я с ведовством пойду туда? Ты уж говори огулом, сколько тебе за все?

Молчанов подумал:

— А ведь он и то, должно быть, немного спутался в уме под старость.

Он встал со скамейки.

— Сколько же? — сказал он. — Вот отдай мне лошадей и сани, что меня привезли, да к ним двух холопей, хоть этих тоже: один меня к тебе в дом провел, а другой привез.

Глава VIII.

В расстегнутом красном кафтане на собольем меху в дворянскую комнату вбежал боярский сын.

В одной руке у него был пистолет с толстым медным стволом, в другой — сабля, но не обнаженная, а в ножнах, и держал он ее не за рукоять, а около рукояти, захватив в эту руку и ремни, которыми она пристегивалась к поясу.

Он запрыгал, блуждая по комнате с вытаращенными глазами:

— Одевайтесь,

кто со мной хочет!

Бросил на столь саблю и стал застегивать кафтан.

— И ладно, что не спите, — сказал он. — Я велел две тройки… Ванюшка, огляди у пистоля запал… Ах, ты чтоб тебя!..

Он застегнул поддевку, вынул из её кармана пояс с набором из чеканного серебра, опоясался и взял со стола саблю.

Дворяне спрашивали, куда он их зовёт, повскакали с лавок, и в комнате началась суета. Из-под лавок доставали валеные теплые сапоги, снимали со стен одежду — кафтаны и поддевки… И так как боярин явился к ним вооруженный, то и из них многие вместе с тем, как снимали со стен поддевки, снимали тут же и оружие, — одной рукой, схватывали поддевку, а другой висевшие рядом сабли…

Пристегнув саблю, боярин присел к столу и смотрел на эту суматоху. Потом он подошел к выходной двери, приоткрыл ее настолько, чтобы можно было просунуть голову, высунулся и крикнул:

— Аким!

— Лошадей выводим! — долетел со двора голос.

Он захлопнул дверь.

Опять он сел к столу на край скамьи, вспомнил, что он в шапке, снял ее и положил на лавку.

— Живей, ребята! — сказал он и постучал по столу пальцами… Вынул сейчас же из кармана пистолет, глянул в дуло, глянул на запал и снова сунул его в карман.

Дворяне все были моложе его, а иные — моложе почти вдвое. Он назвал их ребятами именно потому, что они были моложе его.

Опять он сказал, гладя на них, как они подпоясывались и пристегивав ли к поясам сабли:

— У кого есть пистоли, обязательно захватить.

Он на них не надеялся особенно… Какие они рубаки! Эх!..

И тут он вспомнил как назад тому с полгода гулял с двумя тушинскими сотниками с Северской Украины.

Вот те действительно рубаки.

Но он сам еще не сказал, зачем они ему нужны.

А это нужно было сказать.

Молчанов сейчас у отца был, — начал он и, видя, что кое-кто, услышав это имя, повернулся к нему и перестал подпоясываться и застегиваться, крикнул:

— Одевайся! Одевайся!

И вдруг, вспомнив про что-то, сорвался с места, подошел быстро к двери, ведущей во внутренние покои, толкнул ее ногою и, когда она распахнулась настежь, прокричал, стоя на пороге:

— Эй, мамка! Девки! Кто там? Живо сюда!

«Сенные девушки» помещались в нижнем «ярусе», а мамка жила наверху вместе с боярыней. Но сейчас и она была внизу. Он сам ее послал туда, чтобы она живо сгоняла какую-нибудь из девок в людскую избу за кучером, а сама принесла из погреба пять бутылок хранившегося там крепкого аглицкого вина.

В глубине коридора захлопали двери и зашлепали босые ноги.

Он крикнул:

— А мамка?

В погребе, — ответили женские голоса, и шлепанье ног прекратилось.

— Скажи, чтобы…

Но опять хлопнула дверь в коридоре, и он, оборвав слова, крикнул снова:

— Мамка, ты?

— Я, — сказала мамка в коридоре.

— Неси сюда!..

Он отошел от двери и пошел к столу обратно.

Вино мамка принесла в снятом с головы платке, и на её волосах таяли несколько пушинок снега.