Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Он видел, как руки боярина сжались в кулаки и как по всему его телу от плеч до колен пронеслось и сейчас же бессильно замерло одно движение, говорившее об одном желании: встать с кровати и кинуться к нему.
Держа руки по-прежнему на груди, только сжатыми в кулаки, боярин крикнул:
— Молчи, пес!..
В его голосе слышались слезы.
— Молчи! — крикнул он опять и затряс кулаками, которые теперь, кажется, уже трудно было ему разжать, потому что судорога свела их и прижала плотно к груди.
— Аль не сладко? — сказал Молчанов.
Лицо у него раскраснелось, ноздри
Боярин прикрыл глаза и жалобно его позвал:
— Молчанов!
— Ась? — сказал он, раздвинув ноздри, и уже зазмеилось что-то у него на губах, уже обожгло их какое-то еще не произнесенное, но уже налившееся злобной радостью слово.
Но боярин сказал:
— Молчанка, я тебе заплачу, сколько хочешь. Ты думаешь, я тебя позвал лечить?…
И он взглянул на него. И опять закрыл глаза, будто открыл дверь и снова поскорее за нее спрятался. Лицо Молчанова, его глаза и полуоткрытые, насмешливоискривленные губы показались ему будто проникнутыми каким-то нездешним жутким огнем. Будто и правда открылась какая-то дверь и пахнуло оттуда как от раскаленной печи раскаленными человеческими страданиями и муками, и тоже раскаленной нечеловеческой злобой и раскаленным нечеловеческим смехом…
И страдание это, жгучее и нестерпимое, какое только может быть в мире, горело в. этом смехе. Но не сам Молчанов страдал: он только всем существом своим, каждой порой своего тела ощущал это страдание и потому радовался. Он будто грелся в этом страдании, которое зажег в себе и о котором кричало боярину его лицо и его глаза и его рот, кричащий сейчас так же, как кричало лицо, — совсем безмолвно.
И боярину хотелось поскорее сказать ему то, что он хотел ему сказать, и чтобы он сделал то, зачем он его позвал или же сделал, — все равно, лишь бы ушел и оставил его одного. И больше он уж не взглядывал на него и заговорил, не открывая век.
Он говорил:
— Дело не шуточное, Молчанка, и для тебя выгодное. Хворь! Какая у меня хворь! Изжился весь — вот и все. Одежду пора скидывать.
Он был теперь почти спокоен и говорил так, как-будто дело шло и правда о том, чтобы Молчанов помог ему раздеться или переменить на нем платье…
Пальцами он поигрывал на груди.
— Да… истинно так. Туда хочу, только ты, Молчанка, дай сказать. И потому нечего его лечить, нечего его подновлять. А то ты, может, перелицуешь?
Веко на одном глазу его чуть-чуть дрогнуло. Но он сейчас же прикрыл его плотно, опять натянул на глаз, будто укрылся одеялом. И опять лицо его, в котором пронеслось было что-то неуловимое, стало спокойно.
Молчанов не вполне ясно понимал, о чем он говорить.
У него мелькнула мысль:
— Бредит.
И он сказал умышленно громко:
— Да ты про что?
— А еще умный человек, — сказал боярин. — Все про то же. Не хочу, вот тебе и
— Ну?
И Молчанов теперь тоже стал самим собой, таким, каким всегда был. Даже как-будто немного осунулось у него лицо, хоть и было в нем выражение любопытства. Но вместе с тем что-то неудовлетворенное осталось в нем и будто недовольство собой.
Но прежнего, того, что в нем пугало, не было.
И голос у него тоже изменился, тоже стал обыкновенный, такой каким он всегда говорил. Все в нем вдруг опустилось, ушло в глубь. Даже сгорбился он немного.
— Вот тебе и ну, — продолжал боярин. — Скажу прямо: возьми на себя мой грех. Я тебе заплачу.
Он умолк.
Молчанов приложил руку ко лбу, тоже помолчал немного и затем глядя на боярина из-под руки, сказал:
— Как?
— А так… мне помирать, а тебе жить. И уж будем говорить прямо: тебе, поди, все одно: одним меньше, одним больше.
Глава VII.
Когда боярину снились его страшные, — хоть они и начинались хорошо, — сны, он знал проснувшись, чьи это кости ждут его «там».
Он рассказал Молчанову все без утайки.
Первое, что и он, как Молчанов, тоже занимался ведовством, только «помаленьку»… (Молчанов слушал его и грыз ногти на пальцах). Заказывал заупокойные обедни по своим ворогам, когда вороги были еще живы, ставил за помин их души свечи «навыверт» — верхним концом вниз. Но это и все делали. Борисова жена, — на что царица, — и то делала. При самозванце тоже кое-что было. А самый большой грех был насчет Скопина, Шуйского племянника.
Молчанов слушал его, а сам думал:
«Возможно ли это? Возможно ли, чтобы один человек взял на себя грех другого человека? То-есть если один человек должен идти в ад, так чтобы за него пошел в ад другой человек.
О том, что ему самому «будет там», он никогда не задумывался. Он очень хорошо знал, что там будет. Будет и плохо, и хорошо. В «огонь вечный» он не верил. Но верил в «бездну» в «тьму», где падшие ангелы. Там он будет рабом, но не таким, как это понимают здесь на земле. Там он поступить «в науку» к падшим ангелам. Это не рабство. Ему падшие ангелы откроют все тайны. И он будет иметь возможность, воспользовавшись этой наукой бездны, «летать» из бездны сюда, в земную жизнь, принимать плоть и кровь и наслаждаться благами жизни, не рискуя потерять их надолго.
Ибо будет бессмертен «в ночи». Только в ночи. При свете он будет исчезать так же, как исчезает тьма и отлетать опять туда, в бездну. Хотя он и будет принимать плоть и кровь, он все-таки будет т е н ь и оттого будет исчезать при свете.
Как он будет исчезать и вместе с тем продолжать существование, это было для него самого не совсем ясно. И это было жутко. И в этом чудилось ожидающее всех таких, как он, наказание за содеянное. Но путь, им избранный, за то сулил наслаждение «в ночи». Тени, прилетевшей из бездны, станут доступны все радости, какие может дать земная жизнь, значить, и те, каких человек, ставший «тенью», не изведал, когда был во плоти. Это и будет раем теней.