Черные боги, красные сны

Мур Кэтрин Люсиль

В самом центре помещения, в котором он оказался, стояло низкое черное ложе, а на нем возлежала сама Джулхи. Смит понял это сразу, едва взглянув на нее, и красота ее была столь ослепительна, что он в эту минуту больше ни о чем другом и думать не мог. У него даже дыхание перехватило, когда он увидел эту поистине сияющую красоту: эти роскошные формы, эту гладкую, словно светящуюся кожу... Она, не мигая, спокойно смотрела на него. Уже потом он подумал, что это существо — вовсе не человек, и тогда по спине у него побежали мурашки. Она принадлежала к той самой древнейшей расе одноглазых существ, о которых до сих пор ходят в народе всякие слухи и легенды, хотя историческая наука про них молчит вот уже много веков. У нее был один глаз. Один ясный, бесцветный глаз прямо посередине чистого и высокого лба. Черты ее лица формировались не

как у людей, по схематическому треугольнику, а ромбом — косые ноздри, отходящие от низко посаженной переносицы, были поставлены так далеко друг от друга, что казались отдельно существующими деталями лица, вылепленными с изящным совершенством. Но самым странным на этом исключительно необычном и вместе с тем очень красивом лице был рот. Губы были сложены сердечком, или даже в гиперболизированной форме лука купидона, но все-таки это был нечеловеческий рот. Он никогда не закрывался, никогда. Он представлял собой изящное отверстие в виде маленькой арки, обрамленной поразительно алыми, прямо-таки кроваво-алыми, застывшими в неподвижности губами над жестко закрепленной нижней челюстью. А через отверстие раскрытого рта виднелась красная плоть ротовой полости.

Над единственным ясным, опушенным длинными ресницами глазом прямо от брови изысканным штрихом отходило назад что-то такое, что отдаленно напоминало птичье перо, хотя вряд ли подобное оперение могло украшать живую птицу. Оно переливалось всеми цветами радуги, и каждый отдельный его волосок трепетал дрожащим сияющим цветом при малейшем движении воздуха, производимого ее дыханием.

Что касается всего остального... Что ж, если формы какой-нибудь комнатной собачки пародируют чистую, изящную грацию борзой собаки, то же можно было сказать в данном случае и о человеческой красоте — она казалась пародией на прямо-таки змеиное изящество и красоту ее тела. Несомненно, именно человеческая форма тела копировала изначальный образец — тот, который представляла собой женщина, которую он сейчас созерцал, а не наоборот. Так или иначе, но это чувствовалось в каждой мягкой и непринужденной линии, каждой округлости, столь безошибочно верно и непогрешимо они были сформированы с какой-то определенной целью, какой именно, он сказать не мог, хотя инстинктивно чувствовал, что именно этой цели и служила ее красота.

Движения ее были грациозны, плавны, все члены гибки и свободны, и в этой грации также было нечто не от теплокровных существ, а что-то змеиное. Она не была похожа ни на одно известное Смиту существо, все равно — теплокровное или холоднокровное; такого он никогда не видел, да и представить себе раньше не мог. От талии и выше формы были вполне человеческие, но ниже — никакого сходства. И тем не менее от ее красоты просто дух захватывало. Любая попытка описать изящество нижней половины ее тела, совершенно чуждое человеческому представлению о красоте, могла бы показаться абсурдной, гротескной, но на самом деле, даже при совершенно фантастичной причудливости ее лица, не было ничего ни абсурдного, ни гротескного в этой не поддающейся описанию форме.

И этот ясный немигающий глаз не отрываясь, внимательно рассматривал Смита. Она лежала на черном ложе, видимо наслаждаясь, с грацией и изяществом змеи, лениво раскинувшись на подушках, и на черном фоне тело ее казалось бледным, как слоновая кость, и таким неописуемо странным. Он чувствовал, как взгляд ее единственного глаза пронзает его насквозь, словно обшаривая все закоулки, все тайники его мозга и будто ненароком просматривая всю его жизнь, все годы, которые стояли за его плечами. Хохолок из перышек над ее головой чуть подрагивал.

Он твердо встретил ее взгляд. На ее застывшем лице нельзя было ничего прочитать, она не могла улыбаться, и ее взгляд не говорил ему совершенно ни о чем. Он представления не имел и даже не догадывался, какие чувства, какие эмоции скрывались за этой чуждой маской. Раньше он и не думал, насколько важную роль играет в человеческом лице подвижность губ для выражения внутреннего состояния, а ее раскрытый рот сердечком застыл в совершенной неподвижности, казалось, навечно. «Как лира»,— подумал он, но всегда немая лира, поскольку такой рот, как у нее, расположенный на неподвижной, жестко закрепленной нижней челюсти, никогда бы не смог произнести ни одного человеческого слова.

И тут она заговорила. От неожиданности он даже заморгал, но через мгновение понял, как ей удается делать то, что, казалось

бы, сделать совершенно невозможно. Мягкие ткани ее раскрытой ротовой полости принялась вибрировать, словно струны арфы, и в воздухе послышалось то же гудение, какое он уже слышал раньше. Эпри, стоявшая рядом с ним, невольно задрожала. Он почувствовал это, особенно когда гудение стало усиливаться и шириться, но он слушал слишком напряженно и внимательно, чтобы обращать на это внимание. В этом гудении было нечто такое, что... да-да, именно, гудение превращалось в различимую речь, фразы, которые никогда еще в его присутствии не произносились таким совершенно необычным способом: это была в некотором роде мелодия, невыразимо приятная и исполняемая на одной высокой ноте,— это можно было сравнить со звучанием скрипки. Она не могла артикулировать звуки, поскольку губы ее не двигались, и речь ее была членораздельной лишь благодаря тому, что она варьировала интенсивность одной-единственной музыкальной ноты. Так можно говорить далеко не на всех языках, но верхне-венерианское музыкальное наречие по тону очень близко к этому, где каждый звук, одновременно являющийся отдельным словом, имеет столько значений, сколькими степенями интенсивности он обладает. Изысканно и тонко модулированные ноты, которые, журча, выходили из ее рта, имели точное и ясное значение, словно она произносила отдельные слова.

И мелодия ее была куда более красочна, чем простая речь. Так или иначе, эти певучие фразы воспринимались не только слухом. По первой же высокой ноте он сразу понял, какую опасность таит в себе этот голос. Он вибрировал, он дрожал, он ласкал того, кто его слышал. Он пробегал вверх и вниз по его нервным окончаниям, словно пальцы музыканта по струнам арфы.

— Кто ты, землянин? — вопрошал этот ленивый, задевающий самые чувствительные нервы голос. А он, отвечая, уже знал заранее, что ей известно не только его имя, но гораздо больше, может быть, даже больше, чем он сам знал о себе. В глазу ее, безмятежном и всепроникающем, светилось знание.

— Нордуэст Смит,— угрюмо ответил он.— Зачем ты притащила меня сюда?

— Опасный человек.

В мелодии этих слов слышалась нотка насмешки.

— Тебя, как ты говоришь, притащили сюда, чтобы напитать обитателей Воннга человеческой кровью, но я думаю... да, я думаю, я оставлю тебя для себя. Тебе много известно о чувствах, которые мне незнакомы, и я вполне смогу разделить их с тобой, соединившись в одно с твоим сильным телом, в котором течет горячая кровь, Нордуэст Смит. Эи-и-и...

Мелодическое гудение перешло в экстатический вой на высокой ноте, отчего по спине Смита прошел трепет.

— И какой сладкой, какой горячей будет твоя кровь, мой землянин! Ты разделишь со мной мой экстаз, когда я стану пить ее! Обещаю тебе... но подожди немного. Сначала ты должен понять. Слушай же, землянин.

Гудение стало нарастать, пока не перешло в нечленораздельный рев в его ушах, и странным образом его сознание расслабилось под влиянием этого звука, как-то разгладилось и расправилось, стало мягким и податливым, как воск, чтобы лучше воспринимать ее голос. В этом странном, смиренном и покорном состоянии он слушал ее пение.

— Жизнь существует во множестве взаимоперекрывающихся, взаимопересекающихся миров, мой землянин, даже я сама способна воспринимать только часть из них. Мой мир очень близко соприкасается с твоим, это родственные миры, и в некоторых точках они подходят один к другому так близко, что проникнуть из одного в другой нетрудно, для этого не надо делать слишком больших усилий, главное — найти слабую точку. Этот город, который называется Воннг, одна из таких точек, это область, которая существует одновременно в обоих мирах. Ты способен понять это? Он был спланирован по определенному, .скрытому для непосвященных образцу и построен таким образом и для таких целей, говорить о которых надо особо,— это отдельная история; так вот, стены, улицы и дома Воннга проявлены материально и в моем мире, и здесь, в твоем. Но в наших двух мирах время течет по-разному. Здесь оно движется гораздо быстрей. Стараниями двух чародеев наши чуждые один другому миры соединились, и возник странный, весьма необычный союз между твоим миром и моим. Воннг был воздвигнут людьми твоего мира, его строили тщательно, не торопясь, камень за камнем. Но нам казалось, что заклинаниями нашего чародея этот город возник сразу, внезапно, по его команде. Это потому, что ваше время движется намного быстрей, чем наше.