Черные лебеди
Шрифт:
— Видите там, внизу, люди куда-то торопятся?
— Вижу.
— В том, что они торопятся, нет ничего удивительного. Лихорадочный ритм многомиллионного города — естественный симптом социальной болезни перенаселенности.
Заложив руки в карманы, Вильсон несколько раз пересек комнату от окна до двери, потом снова поднял свою тяжелую седую голову и пристально посмотрел на Мориссона.
— До сих пор не совсем понимаю, господин Вильсон, какое отношение имеют ваши слова к тем задачам, которые вы поставите передо мной?
— Вы будете работать в Москве…
— Да, я буду работать в Москве, — твердо ответил Мориссон.
— Вы
— В пределах, доступных для иностранца.
Вильсон сел в мягкое кресло, стоявшее у стены, взял новую сигару и, обрезав кончик ее, некоторое время о чем-то сосредоточенно думал.
Мориссону показалось, что Вильсон устал, что ему, Мориссону, пора уходить, и он мысленно искал удобный случай оставить в покое старого дипломата. Но в следующую минуту понял, что разговор по существу только начинается.
Вильсон указал в сторону стеклянных полок, занимающих почти целую стену:
— Подайте мне, пожалуйста, второй том Байрона. Он на средней полке, в голубом переплете.
Мориссон отыскал книгу и подал ее Вильсону.
— Послушайте, что сказал о Москве гениальный поэт, лорд по происхождению, — Вильсон нашел нужную страницу и начал читать:
Москва! Предел великого пути! Карл ледяные слезы лил, — войти В нее стремясь; вошел лишь он; но там Летел пожар по замкам и дворцам. В дома солдат зажженный трут совал; В огонь мужик солому с крыш таскал; В огонь купец подваливал товар, Князь жег дворец, — и нет Москвы: пожар! Что за вулкан! Потухли перед ним Блеск Этны, Геклы вечно рдящий дым; Везувий смерк, на чей привычный свет Глазеть туристы любят из карет; Нет у Москвы соперников, — лишь тот Грядущий огнь, что троны все пожрет! Москва — стихия! Но, — суров, жесток, — Урок твой полководцам не был впрок!Читая поэму, Вильсон на глазах преображался, становясь энергичнее, моложавее. Его щеки порозовели. Дочитав, он захлопнул книгу:
— Такой Москва была двести лет назад, такой она была пятьсот лет назад. Сейчас она стала еще недоступнее.
По лицу Мориссона проплыла улыбка, тут же оборванная горьким вздохом:
— Значит, вся наша работа в этом городе есть не что иное, как донкихотство?
Старый Вильсон пристально посмотрел на молодого собеседника:
— Нет. Все это я говорил вам для того, чтобы вы поняли, что обучаться плавать вы начнете не в мелкой речушке, не в мраморном бассейне на ферме своего отца, а в открытом океане. В штормящем океане!
Вильсон затянулся сигарой и впал в глубокую задумчивость, из которой его вывели надрывные звуки пожарной сирены, ворвавшиеся через открытую форточку. Он зябко поежился. А когда сирена захлебнулась в хаосе звуков большого города, устало посмотрел на Мориссона:
— Я видел много стран, господин Мориссон. Подошвы моих ботинок коснулись дорог всех континентов. Перед моими глазами проплыли люди всех рас и
Вильсон неожиданно смолк, закрыв глаза. Так продолжалось минуты две.
— Так что же нам делать с этими гладиаторами? — спросил Мориссон.
Только теперь Вильсон пригласил Мориссона сесть. И когда тот сел, старый дипломат открыл глаза и ответил:
— Нам нужно играть на слабости русских, — сказав это, он сделал пометку в блокноте, встал и неторопливо прошелся по комнате. — Я дам вам маленькое напутствие. Вы молоды. Удобнее вам будет работать среди молодежи.
— Я понял вас, сэр.
— Тактику подскажут конкретная обстановка и интуиция разведчика. Первые шаги вашей работы — это необходимая для нас информация о настроениях и взглядах советской молодежи, — Вильсон подошел к двери и наглухо задернул портьеру. — Эта задача общего плана. Вторым конкретным шагом будет работа посложнее: вы располагаете к себе нужного нам человека, которого несправедливо обидели у себя на родине, в России. Вы вовлекаете его в наше общее дело. Только заранее предупреждаю: в работе своей, начиная с сегодняшней беседы, вы лишены права на ошибку. Повторяю еще раз, — четко и твердо проскандировал Вильсон, — вы лишены права на ошибку. Разведчик, как и минер, ошибается только раз в жизни, когда подрывается на мине.
Вильсон распахнул окна. В комнату поплыл холодок, в котором угадывался медовый запах молоденьких тополей, зеленеющих перед окнами посольства. Москва жила по-прежнему — неугомонно, широко.
На круглом журнальном столике перед Вильсоном лежал голубой том Байрона. Желтая закладка с изображением узкоглазой японки в длинном кимоно была вложена на странице, где в поэме «Бронзовый век» говорилось о Москве.
Вильсон положил свою белую выхоленную руку на книгу и, не глядя на Мориссона, тихо сказал:
— Вы свободны, молодой человек.
Мориссон поклонился и вышел.
V
Дмитрий стоял у окна и, наблюдая, как под нахлестами ветра гнется антенна над соседним домиком, думал: «Антенны, как и люди, под ветром гнутся…»
На зарплату Ольги и пенсию тещи жить приходилось туго. Все реже и реже на обед подавалось мясное. Мария Семеновна вздыхала, но старалась не подавать вида, что зять-нахлебник становился в тягость семье. И все-таки вчера вечером, когда зашел разговор о скитаниях молодого Горького, она сочувственно сказала, что никакая работа для человека не может быть зазорной: сегодня ты читаешь лекции, а завтра грузишь на пристани баржу. «Всякий труд красит человека, тем более, когда заставляет нужда».
Дмитрий сделал вид, что не понял намека тещи, но про себя решил: если еще недельки три он будет каждое утро просить на дорогу и на папиросы, не принося ни копейки в дом, то теща может сказать ему прямо в глаза: «Вот что, дорогой зятек, не за тем я за тебя дочь выдала, чтоб видеть, как она каждый вечер тайком обливается слезами».
— Если б не ранения и не операция — пошел бы грузить вагоны. Да боюсь, что снова угожу под нож хирурга. Еще раз вряд ли выкарабкаюсь, — сказал он как-то Ольге.