Черные лебеди
Шрифт:
…Много раз принималась куковать кукушка. Но всякий раз, как только над лесом гудящим валом катилось эхо электропоездов, кукушка умолкала. Не умолкала только жизнь. Она трепетала в каждом листочке, в каждом цветке и былинке, звенела в тоненьком гудении пчелы, проступала в усилиях труженика-муравья, дышала родниковой прохладой Вори…
Часть третья
I
В последние дни Шадрин, по указанию Терешкина, сновал с этажа на этаж, разыскивая должников, просил бухгалтера
— Эдак мы окончательно пролетим в трубу. Шутка сказать: около ста книг и брошюр! Если не сдадут их сейчас, то после сессии вообще ничего от них не получим.
— Не могу же я гоняться за каждым студентом и упрашивать его. Списки должников переданы в деканаты, в бухгалтерию…
— Если нужно — будете и гоняться. Я здесь материально ответственное лицо, а поэтому требую, чтобы к субботе вся задолженность была полностью ликвидирована!
Дмитрий хотел возразить Терешкину, но в это время в кабинете профессора зазвонил телефон. Терешкин кинулся туда, но вскоре вернулся:
— Вас вызывает директор, — лицо Терешкина как-то сразу посерело. Он недоумевал: зачем Меренкову понадобился его лаборант? Если директора интересует что-либо в работе кабинета, то он должен вызвать его, заведующего. Что может сообщить ему новый человек, который за три недели работы с горем пополам начинает только входить в курс кафедральных дел? Если директор хочет всего-навсего познакомиться с новым лаборантом, то почему же тогда он за пять лет работы Терешкина ни разу не вызвал его? Было досадно и обидно. К этим двум чувствам примешивалось и третье — боязнь. Как бы директор не сделал такую перестановку: Шадрина — в заведующие кабинетом («У него университетский диплом, его поддерживает Костров»), а Терешкина — на старое место, лаборантом.
— Что же вы сидите? Вас вызывает директор! — повторил Терешкин, видя, что его сообщение не произвело на Шадрина ожидаемого впечатления.
— Древние римляне в таких случаях говорили: «Festina lenta» [5] , — спокойно ответил Шадрин и, закрыв ящик стола, вышел.
Не зная перевода латинского афоризма, Терешкин насторожился: может быть, в этих двух нерусских словах кроется все, что накопилось в душе подчиненного ему лаборанта за три недели их совместной работы? Терешкин, не переставая, начал твердить про себя два этих слова, чтобы записать их в блокнот, а потом перевести. Но едва взялся за карандаш, снова раздался звонок. Секретарь директора еще раз напомнила, чтобы Шадрин немедленно явился к Меренкову.
5
Торопись медленно, не делай наспех (лат.).
— Он уже вышел…
Вторично взявшись за карандаш, Терешкин с горечью обнаружил, что злополучные латинские слова улетучились из его памяти.
В то время, когда Терешкин, открыв стол Шадрина, проверял, как его лаборант ведет учет работы агитколлектива института, Дмитрий сидел в кабинете Меренкова и силился понять, почему директор задал ему этот странный вопрос: «Все ли графы в анкете
— Думаю, что все… — ответил Дмитрий.
Чуть поодаль от директорского кресла на потрескавшемся кожаном диване сидел секретарь партийного бюро института Карцев и белокурая женщина, которую Дмитрий до этого видел несколько раз — она зачем-то приходила к Терешкину. Это была инспектор спецотдела.
Голос Меренкова был мягкий, с грудными перекатцами. В его правильное великорусское произношение иногда вкрапливались еле уловимые нотки смоленского говорка. Директор был высок ростом и хорошо сложен. Это бросалось в глаза даже тогда, когда он сидел. Глубокие залысины, наступая на проседь русых волос, придавали его лбу еще большую ясность, отчего он казался горделиво высоким. Во всем облике Меренкова проскальзывало что-то начальственное, важное. Такие люди любят распоряжаться, командовать.
Меренков пододвинул Дмитрию анкету:
— А вы хорошенько посмотрите: на все ли вопросы ответили правильно? Не торопитесь. У нас с вами, как сказал Маяковский, вечность, — он говорил, а сам пристально всматривался в лицо Шадрина.
Дмитрий прочитал анкету, поднял на директора глаза:
— Если бы мне сейчас предложили снова заполнить анкету, она была бы точно такой же.
Директор привстал и, посмотрев через очки на одну из граф анкеты, задержал на ней карандаш:
— Меня интересует вот этот пункт. Почему он не соответствует действительности?
Шадрин прочитал вопрос графы, против которой на полях стояла галочка красным карандашом. «Есть ли среди ваших родных или родственников репрессированные и судимые? Где, когда, по какой статье?»
Дмитрий взглянул на директора. Тот, скрестив на столе руки, смотрел на него устало и выжидающе.
— По-моему, я написал все подробно.
— А где сейчас находится родной брат вашей матери — Веригин Александр Николаевич?
— Как, разве он жив? — Дмитрий всем корпусом подался к столу.
— А вам сообщили, что он умер?
— После испанских боев, где он дрался в интербригаде, мы о нем ничего не знаем.
— Даже не получали писем?
— Не получали. Вообще, дядя Саша не очень любил писать письма. Случалось, что от него годами не было весточки.
Меренков сдул со стола табачинки, тронул пальцами свой высокий лоб и, глядя на Шадрина сочувственным и вместе с тем отчужденным взглядом, сказал:
— Что ж, товарищ Шадрин, я не могу вам не верить. Но не могу также не сообщить, что эту графу нужно дополнить.
— Чем?
— Тем, что в тысяча девятьсот тридцать седьмом году по пятьдесят восьмой статье был репрессирован ваш родной дядя по матери — Веригин Александр Николаевич.
Дмитрий не знал, что ответить. На какое-то мгновение в его памяти всплыл образ высокого военного, затянутого скрипучими ремнями, с наганом на боку. Последний раз он видел дядю Сашу в тридцать третьем году, когда тот проездом с Дальнего Востока несколько дней гостил у Шадриных. Тогда еще был жив отец Дмитрия. Вместе с отцом дядя Саша пел унылые тюремные песни и, гладя голову Дмитрия, говорил: «Вырастешь большой — приезжай ко мне в Москву. Поступишь в военное училище… Будешь командиром…» А теперь оказывается тридцать седьмой год… пятьдесят восьмая статья…