Черные Мантии
Шрифт:
Господин Лекок встал со своего места и выпрямился перед камином, заложив руки за спину.
– Вы спрашивали, – промолвила баронесса, обращаясь к мужу, – последую ли я за вами…
– Мнение. Сменил, – объявил банкир, совершенно неожиданно обретая и свой усеченный синтаксис, и свой напрочь было утерянный апломб. – Похоже на бегство. Бросится в глаза. Предпочитаю остаться. Идея.
Лекок сардонически улыбался.
– Идея. Не ахти, – заметил он, интонацией пародируя лаконизм барона. – Опасно.
– А я, – промолвила баронесса, – уеду, забрав с собой дочь.
– Разумно, – одобрил супруг.
– Чтоб было не очень шумно, – в рифму сострил Лекок, изображая веселость.
– Дорогой господин Лекок, – поднимаясь, сказал барон с видом уверенным и непринужденным, – не сомневаюсь, что под странностями вашего поведения кроется много чувства и преданности. Я не отказываюсь оплатить предъявленный вами счет, тем более что я действительно получил от вас в 1825 году билет в тысячу франков, которым, как мне представляется теперь, вы хотели купить мое молчание. В какое преступление вы замешались тогда, мне неизвестно. Тысяч десять-двенадцать луидоров, а то и больше, для меня пустяки. Предлагаю подумать. В среду вечером я даю бал в честь именин своей дочери. Я и моя супруга рады случаю пригласить вас на этот бал.
Он подал руку жене.
– Потанцуем? – язвительно усмехнулся Лекок.
– Потанцуем, – ответил банкир, поклонившись. Баронесса, переступая порог, громко сказала:
– Мне надо поговорить с вами завтра, господин Лекок. Лекок молча поклонился даме.
Оставшись один, он погрузил руки в карманы своего халата и в раздумье стоял посреди комнаты. Скрипнувшая створка заставила его поднять глаза. Он увидел Трехлапого, съежившегося за столом с пером в руке. Свет лампы, падающий отвесно, освещал странное лицо калеки. Какое-то время Лекок молча вглядывался в него. Трехлапый улыбался.
– Почему ты смеешься? – грубым тоном спросил Лекок.
– Потому что смешно, – ответил калека. – И, помолчав, добавил: – Значит, этот Андре Мэйнотт был невиновен!
Лекок пожал плечами и принялся расхаживать по комнате. Сделав три круга, он остановился перед Трехлапым, который все еще на него глядел, и прорычал:
– Если ты упустишь Брюно, я тебя удавлю!
– Это сделать не трудно.
– Бывают моменты, когда ты внушаешь мне страх, – произнес Лекок, обращаясь скорее к самому себе. – Но Андре Мэйнотт – это Брюно, Брюно и никто другой.
– Я сам вам это сказал, патрон…
Взор Лекока, жесткий и подозрительный, приковался к нему.
– Она удивительно красива, эта баронесса Шварц, – воскликнул калека, и глаза его засверкали.
– Я схожу с ума, – проворчал Лекок и, круто повернувшись, снова заходил по комнате.
– А похож я хоть чуть-чуть на этого Андре Мэйнотта? – поинтересовался Трехлапый.
– С чего бы это? – удивился Лекок, круто остановившись.
– С того, что она все еще неравнодушна к нему, – с простодушным цинизмом ответил калека, – и если я на него хоть чуть похожу…
– Я схожу с ума! – повторил Лекок и добавил: – Видел ты, как я их вывалял в грязи с ног до головы? Под конец он заартачился, для форсу, чтобы я на него не напустил полицию, но отъезд его – решенное дело.
– А этот бал…
– Этим балом он себя выдал. Старый трюк. В среду он заберет деньги, я думаю, он сможет собрать четыре или пять миллионов.
– Возьмет кредитными билетами, если едет в Англию.
– Нет, хвоста он за собой не оставит, возьмет обычными банковскими билетами, сделав вид, что ему надо произвести срочную выплату. Я его знаю: в маленьких делах он ловкач.
– А жена?
– А жене он и в подметки не годится. Прислеживай за Брюно. Между баронессой и Брюно существует одно препятствие, я знаю, какое, потому что сам его воздвигал. Одного слова баронессы достаточно, чтобы оно упало. Глаз с него не спускай, господин Матье, пост у тебя удобный, но если ты на нем заснешь, то можешь никогда не проснуться!
– Я всегда сплю вполглаза, патрон.
Лекок еще раз вгляделся в него, но ничего не усмотрел в этом окаменелом лице. Затем переступил порог караулки и из-за плеча Трехлапого прочитал сделанную им запись.
– Двадцать строк, и все уложилось! – одобрил он. – Распишись. Завтра супруги Шварц узнают, что у нашей беседы был свидетель и секретарь.
Трехлапый без колебаний расписался и с тщеславной ноткой в голосе заявил:
– В доме Шварца моя подпись известна.
– Прочитай-ка вот это! – сказал Лекок, подавая ему послание Пиклюса.
– Ты гляди! – удивился калека. – Значит, вы решили наполнить кассу, перед тем как ее опорожнить?
Улыбающийся Лекок утвердительно кивнул головой.
– Очень ловкий ход! – восхитился Трехлапый. – А зачем же тогда фальшивые купюры?
Лекок с горделивостью автора, вызвавшего аплодисменты, сказал:
– Увидишь. В этом самое интересное.
И, потерев руки, распорядился:
– Нам понадобятся актеры и статисты. Завтра ты займешься распределением ролей, подберешь своих людей в кабачке «Срезанный колос».
– Будет сделано, патрон.
– Да, и наши купюры: нужно не меньше четырех миллионов.
– Понял.
– А главное Брюно! Не проморгай!
– Не беспокойтесь, патрон, я сделаюсь его тенью, – торжественно заверил Трехлапый.
Часть Третья
ПАРИЖСКИЙ ЛЕС
I
ТРАКТАТ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПАРИЖА И ДОРОГА ВЛЮБЛЕННЫХ
Всякая вещь, велика она или мала, хранит печать своего происхождения. Возьмем, к примеру, огонь. Он ласково потрескивает в уютном камине, сжигая дорогостоящие дрова, вспыхивает красным пламенем в печке, поглощая уголь, положенный туда бережливой хозяйкой, томится в очаге бедняка, пытаясь воспламенить брошенный в него торф, и, не давая ни света, ни огня, медленно пожирает сам себя под слоем пепла.