Черные Мантии
Шрифт:
– Над чем?
– Не знаю, а спросить его не решаюсь.
– Давай не будем терять нить нашей драмы, – промолвил Этьен, не любивший шутить с плодотворными идеями. – Твой замысел я одобряю. Уважаемый господин, подбрасывающий закону кость – и тот ее послушно грызет! Тип любопытнейший, чернее дьявола! Нашу драму мы назовем «Вампир из Парижа».
Морис не слушал. Поигрывая мелом, он остановился перед доской, где были выведены имена действующих лиц. Чуть ли не машинально он принялся против каждого действующего лица проставлять фамилии, как это делается при распределении ролей между актерами.
Этьен, педантично исполнявший обязанности секретаря, окунул в чернила перо и стал заносить на бумагу суть только что состоявшейся творческой беседы. Verba volant [20] . Он имел привычку фиксировать ценные, но мимолетные нюансы таких бесед. Перо старательно вывело: «Вампир из Парижа: человек, открывший контору по отправке невинных людей на каторгу и на эшафот. С правосудием обращается галантно – после каждого совершенного преступления на блюдечке преподносит виновного».
20
Слова улетают (лат.).
– Готово! Хватило трех строчек, – сообщил он, откладывая перо, и удивленно воззрился на Мориса: – Эй, что ты там делаешь?
Тот уже закончил свою работу, и доска приобрела теперь новый вид:
Олимпия Вердье, светская львица, 35лет, баронесса Шварц;
Софи, влюбленная барышня, 18 лет, Эдме Лебер;
Маркиза Житана, жанровая роль, возраст ad libitum, графиня
Корона;
Альба, инженю, 16 лет, дочь Олимпии, Бланш;
Молодчик из Черных Мантий (роль Мелинга)???
Вердье, миллионер-парвеню, муж Олимпии, барон Шварц;
Господин Медок (переделанный Видок), жанровая роль, весьма и весьма интересная, господин Лекок;
Эдуард, первый любовник, 20 – 25лет, Мишель.
Морис застыл перед доской, словно сверяя два списка.
– Смотри, если Мишель войдет… – опасливо начал Этьен.
– Мишель не войдет, – задумчиво, как бы самому себе сказал Морис и с внезапной злостью воскликнул: – Где можно пропадать так долго, черт побери? И с какой стати он от нас отбился?
– Мальчик занят, – ответил Этьен и принялся загибать пальцы: – Олимпия Вердье – раз, графиня Корона – два, а на третье – Эдме Лебер…
Морис рукавом стер с доски предполагаемые имена прототипов и не без некоторой торжественности объявил:
– Мишель из нас самый мужественный и самый лучший. Человека благороднее его я не встречал. Он не способен обмануть девушку.
– Ну знаешь ли, в любви… – начал Этьен фатоватым тоном.
– Перестань! Обвиняя или защищая Мишеля, можно обойтись без банальностей. Он затянут в какой-то фатальный водоворот, таинственные подводные течения пытаются закружить его. Бедняга напрягает все силы в борьбе с невидимыми врагами… По-моему – тут скрывается настоящая драма!
– Так давай занесем ее на бумагу, – не замедлил ухватиться за эту мысль Этьен, готовый делать драмы из чего угодно.
Морис, о чем-то задумавшись, долго молчал, затем промолвил:
– Стоило Мишелю захотеть, и ему бы отдали мою кузину Бланш.
– С ее миллионами?
– Вот именно: с ее миллионами.
– И он не захотел?
– Не захотел. Прикинь сам, много ли найдется в Париже юношей, пылких, честолюбивых и бедных, и притом способных отказаться от огромного состояния?
– Мне не верится, что он от него отказался.
– Тем не менее это так. Он не польстился на миллионы. Может, из-за меня, по дружбе? Или из-за Эдме Лебер? Не исключено, что тут замешана моя тетушка Шварц… Не знаю и не хочу знать. Ему не составляло труда вытеснить меня из сердца Бланш, она же совсем ребенок, сколько раз я сам замечал, как восторженно она на него поглядывает… Барон Шварц очень даже с этой идеей носился, пока у него не зародилось одно ужасное подозрение…
– Еще бы! – прервал его Этьен. – Барону было от чего встревожиться! Их ситуация напоминает мне «Мать и дочь», тот же конфликт, слегка измененный.
– У него же… – начал Морис и тут же запнулся, опустив глаза, – у него же нет родителей. Откуда берутся деньги, на которые он живет?
– То-то и оно: откуда? А живет он, черт возьми, на широкую ногу, будто сынок пэра Франции!
– Перестань! – второй раз одернул друга Морис. – Если ты начнешь оскорблять Мишеля, я тебя выставлю.
– Ишь ты какой – выставлю! – обиженно вскричал Этьен. – Я тебе не слуга, чтобы выставлять меня, когда вздумается. К Мишелю я, может, отношусь не хуже тебя, только это не мешает мне кое-что замечать. Или он нашел клад, или…
– Слушай, давай заведем газету! – предложил внезапно Морис, знавший своего дружка назубок.
Тот моментально зарделся и от удовольствия раздул щеки.
Ты серьезно?
– Конечно, серьезно… Еженедельную, издавать будем вдвоем, обзоры всякой всячины – театр, биржа, бомонд. [21]
Этьен, преданно глядя на друга, воодушевленно продолжил:
– Отличная бумага, первоклассная печать, множество рубрик – новости, юмор, марки, сердечные дела. Кафе и ресторанчик, где мы питаемся, подпишутся непременно, не то перестанем ходить. Цена – пятнадцать франков за год. Ребусы постоянно, людям простоватым они по вкусу. Гравюры даем? Нет. Знаешь, недурно бы заняться бильярдом. В Париже тысяча шестьсот бильярдных, по десять игроков с каждой, уже шестнадцать тысяч подписчиков, да фабриканты – кии, шары и прочее. Как мы нашу газету назовем? Морис уже не слушал его.
21
Beau monde – высший свет (фр.).
– Как назовем? – настаивал Этьен. – Надо бы для эффекта придумать что-нибудь театральное. «Адская ложа»! Нравится? Как мы до этого раньше не додумались!
Морис испустил вздох и сжал голову руками.
– Ничтожество! Какое же я ничтожество! – застонал он отчаянным голосом. – А время бежит, и каждый ушедший день вырывает у меня кусок будущего!
– Малыш, – ответил Этьен, явно задетый за живое, – кажется, нам с тобой не сработаться никогда. Это в конце концов утомительно: взбираться на высоты воображения, чтобы тут же катиться вниз. Я тебе еще раз объявляю, что напишу пьесу один, для Гетэ, и приглашу Франсиска-старшего и Делэстра. Хватит валандаться! Расстанемся, и каждому свой путь. Свобода – первейшее право человека. Разрешите откланяться!