Черные небеса
Шрифт:
— Я люблю Лайлу. Я на многое готов для нее.
— Верю. Именно поэтому и не буду возражать против вашего союза. Твоя любовь, это еще только зародыш того чувства, которое поведет вас по жизни. Тебе, и Лайле тоже — вам обоим, придется взрастить его, сделать глубже. Каждый день искать для него новый повод, и находить — иначе нельзя. Я хочу, чтобы ты понял сейчас: любовь, это не просто восторг и увлечение, это работа. Ежедневная работа души.
— Я понял, — сказал Ной.
Гамов посмотрел на него грустно и недоверчиво, но ничего не сказал. Ной и сам не верил в свои слова.
Он увезет Лайлу. Увезет ее родителей. Он спасет их, и этот поступок явится оправданием растущей лжи, которую он вынужден громоздить, пачкая нечистотами свою душу. Ложь во спасение. Как бы ему хотелось рассказать сейчас Гамову о своих планах! О том, что он собирается сделать и вытерпеть, ради спасения его дочери, его жены, его самого. На какие жертвы готов пойти ради этого. Рассказать ему все, чтобы он понял, чтобы отбросил все сомнения. Чтобы сказал: «Ты благородный человек, Ной. Я горжусь тем, что ты любишь мою дочь!». Чтобы не смотрел на него, как на подростка-пустозвона; малыша, который неумело притворяется взрослым.
Нельзя. Нельзя говорить правду. Только пустые, общие, бессмысленные слова. Можно быть Ноем-пародией, Ноем-ребенком, пустышкой.
Пусть будут прокляты эти секреты!
— Я слышал, что в экспедиции вы наткнулись на какое-то племя, — сказал Гамов, меняя тему разговора.
— Племя?
— Группу людей, обладающую чем-то общим: образом жизни, верой, языком. Насколько я помню определение.
— Я понял. Вы имеете в виду Пастушат?
— Не знаю названия, но, видимо, именно их я и имею в виду.
— Да. Встретили.
— И какими они вам показались?
— Жестокие, хитры, примитивные. Они выследили нас и едва не убили.
— Пустая Земля и не могла породить других. Что еще может вызреть в пустоте? Ты говоришь, они примитивные?
— Да. Совсем дикие. Почти разучились говорить.
— Можешь привести пример их речи?
Ной задумался. В памяти всплыла самая первая фраза, которую он услышал от Пастушат в Вольном.
— Я помню, как нас приветствовал их главный перед тем, как они напали. Он сказал: «На снегу люди-люди братья».
Гамов откинулся в кресле, сложив перед собой ладони в пирамидку и уперев их в переносицу.
— В этой фразе есть глубина, — сказал он. — Большой смысл в малой форме. Они кочевники?
— Вроде, да. А как вы узнали?
— Начало фразы: «На снегу…». Эти слова указывают на среду обитания. Как, например: «в городе все люди братья». Они не говорят о конкретном месте, они используют символическое обозначение. Открытое пространство, везде, где лежит снег. Ни лес, ни город.
— Может быть.
— Интересно и повторение — «люди-люди». Вы еще сталкивались с подобным?
— Я не слышал. С нами они мало разговаривали. К ним ходил наш главный.
— Одного слова «люди» им показалось недостаточно. Они используют повторение, чтобы отличить общее понятие от частного. Видимо, это повторение нужно
— Я и говорю — они примитивные.
— Язык определяется образом жизни, приспосабливается к нему, как животное приспосабливается к среде обитания. По тому, какие изменения происходят в нем, можно судить о развитии или, наоборот, деградации его носителей. В случае Пастушат, скорее всего, второй вариант. Язык упрощается. Из него уходят детали, уходит конкретика. Конец этой дороги — волчий вой.
— Кстати, они очень хорошо им подражают. Волкам.
Они помолчали. Ной подумал о том, как по разному люди ведут себя в неудобных ситуациях: кто-то замыкается и не говорит ни слова, кто-то, наоборот, трещит без умолку и смысла, сам он почти всегда погружается в бесполезные самокопания, а Гамов — начинает излагать свои идеи. Видимо, дело еще в том, что у него нет других слушателей, кроме Ноя. Никому не интересно, что он там думает о развитии языка или преподавании истории в Городе. Невысказанные слова копятся, а потом, в минуты душевного напряжения, когда контроль над ними ослабевает, они выплескиваются. Ни к селу, ни к городу.
Ной не любил пауз в разговоре, напряженных и беспомощных пауз, когда двое, сидя друг напротив друга, старательно смотрят в разные стороны и выглядят, как дураки. Он поискал вокруг глазами, и взгляд его коснулся книжных полок на стене.
— В городской библиотеке есть книга «Повелитель мух»? — спросил Ной.
Гамов оживился, перестал рассматривать свои ногти и подался вперед.
— Есть. Ты ее читал?
— Нет, но хотел бы. Мне хвалил эту книгу наставник из Лаборатории.
— Хм… Неожиданно.
Ной рассказал Гамову про блаженного Рувима, бескорыстного ученого и теоретика правильного отдыха. Выслушав его рассказ, Гамов кивнул и снова сложил руки пирамидкой. Ной откинулся в кресле и приготовился слушать.
— Удивительное дело, — начал Гамов. — За всю историю существования Города в нем не было написано ни одной художественной книги. Только справочники, руководства, учебники — то, что нужно для дела.
— Не до того было, — предположил Ной. — В Городе слишком много дел и слишком мало времени.
— Нет. Не в этом причина. Всегда было много дел, но люди писали. Произошло какое-то качественное изменение в нас. Я думаю, это ощущение будущего. Оно умерло. Мы все живем настоящим моментом, планируем только насущные дела. Мы не заглядываем вперед, это нам даже не приходит в голову. А любая настоящая книга направлена в будущее. Каждая из них заглядывает немного дальше, а все вместе они создают эволюцию человеческой культуры. Вся художественная литература, какая есть в Городе, написана еще до Армагеддона. Это книги, написанные мертвецами. А какое дело мертвецу до нас? До нашей жизни, до нашей цели, какая бы она не была? Будущее, жившее в их книгах, давно умерло. Его там нет. Я глубоко убежден в том, что лишь тогда, когда у Города появится будущее, что-то там — вдалеке, какая-то цель, тогда появится и новая литература.