Черный Гиппократ
Шрифт:
Попробуй слово поперек скажи, попробуй хотя бы поджать обиженно губки, — тут же вылетишь в трубу, старушка. Иванов тебе — не Куртизанов. Люби, люби, люби… Улыбайся!..
С такими, или примерно такими, мыслями Фаина, давя усталость на корню, постукивая бодро каблучками, взбежала на крыльцо и нажала на кнопку звонка.
Улыбка играла у нее на лице, как играл огонек в теплом камине. Фаина выпрямилась вся, когда увидела Иванова за стеклянной дверью, — вытянулась в струнку, — грудь послала вперед. Улыбалась Иванову, контролируя улыбку в отражении на стекле.
Он открыл дверь, и она упала к нему в объятия. Они так давно не виделись…
От Иванова попахивало
Она села на диван, посмотрела на рюмки. Она заметила, конечно, что рюмок на столике было две. Но не спросила, кто тут был. А кто бы ни был! Ее-то какое дело?! Она в этом доме не хозяйка. И даже не хозяйская кошка… Ревновать? И ревновать она не может, поскольку на замуж ей даже не намекали…
Перехватив взгляд Фаины, Иванов унес грязные рюмки и принес от бара две чистые. Наполнил их коньяком:
— Я же вижу, что ты устала, Фаиночка, после дежурства. Это нормальное состояние. Выпей рюмку, расслабься.
Она не заставила себя уговаривать, выпила коньяк маленькими глотками. Так пьют крепкие напитки только женщины.
Иванов сразу еще наполнил ей рюмку:
— Как дела?
Фаина и эту рюмку выпила маленькими глотками:
— Мои дела? Или на дежурстве?
— И там, и там, — у Иванова редко бывало такое приподнятое настроение.
У Фаины в животике потеплело, похорошело. А потом какая-то нега и, действительно, расслабленность растеклись по всему телу. Фаина потянулась, улыбнулась:
— Ты же знаешь, Саша, что никак не найдется мой муж, — она покосилась на операционную. — Сегодня с утра заходила в отделение милиции. Там руками разводят. Говорят, оставьте заявление — дня через три дадим ход, если к тому времени ваш муж не объявится.
— Правильно, — похвалил Иванов. — Все должно быть зафиксировано юридически. Пускай ищут… Сто лет не найдут! У меня был знакомый в милиции. Знаешь, сколько у них нераскрытых дел? Гора… И они там не очень-то по этому поводу переживают, — пригубил из своей рюмки. — Ну, а на дежурстве?
Фаина под благотворным действием «Метаксы» начала входить в привычное для себя уверенное состояние. Она как будто уже не прочь была пококетничать. Глаза ее становились лукавыми:
— Не все в порядке. Нарушение режима.
— Нарушение режима? — слегка насторожился Иванов.
— Нестеров напился.
Иванов расхохотался:
— Нестеров? Никогда не поверю…
— Напился, напился… Причем как свинья. И знал бы ты где!..
— Где же?
— Мы с Блохом обнаружили его в гардеробе. Как он туда забрался, ума не приложу. Он сидел на тюках грязного белья и распевал какие-то песни. Потом признавался мне в любви.
— У него хороший вкус… Ей-Богу! — все смеялся Иванов, — мне этот Нестеров нравится все больше. Он же нормальный мужик!
Фаина с интересом взглянула на него:
— Ты так считаешь?
— Конечно! Всякий нормальный человек захочет напиться, когда узнает, что ему предстоит удаление почки.
Иванов подлил Фаине еще коньяка.
А она уже почувствовала себя лучше — оседлывала конька — игриво закинула ножку на ножку:
— Что за чудный «парень» этот «Метакса»!
— Я с ним учился, — припомнил Иванов и подсел к Фаиночке поближе. — Он огненно-рыжий и любит женщин.
— Все греки любят женщин, — согласилась Фаина, поигрывая чудной ножкой; усталость уже как рукой сняло.
Иванов расстегивал пуговицы ее плаща:
— Ты будто на пять
— Совсем?
Он ухмыльнулся:
— Не передергивай, плутовка.
— Ты же не приглашал.
— Приглашаю…
Сброшенный плащ медленно сполз с дивана на пол. Коленочки Фаины стали виднее. Положить на одну из них руку — это было так заманчиво. Они, наверное, такие прохладные…
И Иванов положил.
Глаза Фаины лучились теплом:
— О чем мы говорили?
— О Метаксе. Его творение разжигает меня, а ты возбуждаешь. Голова идет кругом! Ты, Фаиночка, себе цены не знаешь…
Его рука уже давно была у нее под трусиками — узенькими (пионерский галстук по сравнению с ними — простыня), кружевными, полупрозрачными. Фаиночка называла эти трусики «рабочими»: они появлялись на ней всякий раз, когда на горизонте появлялся Иванов. Его рука у нее под трусиками выделывала что-то замысловатое. Что-то африканское скорее всего… По телевизору время от времени показывают какое-нибудь полудикое африканское племя, исполняющее ритуальный танец: например, танец «охота на буйвола»… Есть охотник, есть жертва… Есть красивый возбуждающий танец. Публика, что кружком стоит возле танцующих, под конец пребывает в состоянии экзальтации… Искусная рука Иванова, его гениальная рука, выделывала под нежными трусиками Фаины такой ритуальный танец. Этот танец был — «охота на львицу». Фаиночка львицей была сейчас. Она ушла в ощущения и совершенно расковалась. Это называется: левая рука не знает, что делает правая. Обе руки Фаиночки заползли Иванову под халат — за воротник. Коготки впились Иванову в спину. Спустились чуть ниже и опять впились. Она была сейчас львицей. Глазки ее закатились, рот приоткрылся. А коготки все впивались и впивались… Такие чудные зубки были у львицы! Она дышала возбужденно, с чуть слышным хрипом. И этот хрип обещал перерасти в рычание — не порази охотник зверя в самое сердце… Но охотник был не юнец, хорошо знал свое дело. Не спешил поражать в сердце: ходил вокруг него, примеривался, иногда трогал как бы случайно… И тогда волна блаженства накрывала Фаиночку. И Фаиночка выгибалась, клацнув жемчужными зубками и вздохнув судорожно, и подавалась грудью вперед — в лицо Иванову. Охотник так жарко дышал!..
Ах, что у него за руки! И даже один палец — ах, что у него за палец! Искусник!..
Палец Иванова вдруг перестал быть охотником. И чуткая к его движениям Фаиночка вмиг перестала быть львицей. Палец стал пчелой, он вился над бутоном. Фаиночка стала цветком. Вся она стала трепещущим стеблем; главное в ней теперь было — бутон, фаиночка только ему и служила, а он раскрывался навстречу пчеле — неутомимой. Бутон готов был отдать свой нектар. И — о, счастье, о, нега! — хоботок проникал внутрь… Пчела кружила… А хоботок проникал и проникал. И не забывал охотник трогать львицу за обнаженное сердце. Содрогался стебель цветка, выпускала коготки львица… Снежно-белая грудь Фаиночки становилась вожделенным ложем для его лица…
Когда уже с горы готова была сойти лавина, когда весь нектар в цветке собрался в единую каплю, а львица раскинула лапки, сломавшись, смирившись… и приготовившись к последнему удару копья… палец Иванова замер.
Фаина подняла голову и открыла глаза. Губы ее мелко-мелко дрожали. Она все еще стояла на грани… Глаза ее были мутные (наверное, такие глаза были у медузы Горгоны), сознанием своим она была там, в бутоне; каплей нектара дразнила пчелу… Камень — тот самый камень, падение которого родит лавину, — завис на краю скалы. Иванов вынул руку из трусиков Фаины и придержал этот камень. Улыбнулся: