Черный Гиппократ
Шрифт:
Блох резко открыл дверь…
Владимир Нестеров, что называется в «зюзьку» пьяный, сидел в темном дальнем углу гардероба на тюках белья, предназначенного в стирку, и хриплым голосом, страшно перевирая мелодию, тянул:
Отдал бы все за ласки, взоры, Чтоб мной владела ты одна…От Нестерова за версту разило коньяком. Увидев вошедших, Нестеров расплылся в блаженной улыбке и пытался подняться. Но не так-то просто подняться с тюков белья,
— Ах, Фаиночка! — воскликнул Нестеров, прекратив песнь. — Я искал вас. Где вы были?
— Вы искали меня тут? — кивнула Фаина на груду грязного белья.
— Роковая женщина! — пьяно хохотнул Нестеров. — А чем не место для рандеву?
— Ну ты даешь, архитектор! — обронил Блох и улыбнулся, у него как будто от сердца отлегло.
Фаине было приятно, что Нестеров, «отпустив тормоза», искал ее — именно ее. Как в сказке: «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Однако сделала Нестерову выговор. Строгим голосом. Распекала за серьезное нарушение режима: «Пьянство в отделении — это не санитарку за ножку ущипнуть! Тут и вылететь можно на все четыре стороны — со справкой…»
Нестеров слушал ее вполуха и смотрел влюбленно.
Потом опять затянул:
Когда б имел златые горы… Чтоб ты владела мной одна…Блох и Фаина, взяв Нестерова под мышки, помогли ему подняться и препроводили в палату. У Блоха заметно поднялось настроение: если раньше и были какие-то сомнения, то теперь они исчезли без следа.
Глава двадцать третья
У доктора Иванова был отгул, который он решил посвятить отдыху и провести в загородном доме (в своей шестикомнатной квартире с видом на купол Исаакиевского собора он вообще бывал редко: разве что с девочками, которых не было терпежу везти далеко). Он даже в кабинет не входил с утра. Хотел устроить своей нервной системе полную расслабуху. И к тому появился неплохой повод: Эуген Йыги на своем «фольксвагене-гольфе» ни свет ни заря подрулил к крыльцу.
Теперь Иванов и Йыги сидели на первом этаже — в прекрасной просторной гостиной — на прекрасном финском диване, за бутылочкой прекрасного греческого коньяка.
В камине уютно гудел огонь, потрескивали дрова. Тешили взор гобелены. Да и вид из широкого — чуть не во всю стену — окна был изумителен. Даже в плохую осеннюю погоду. Поляна в хвойном лесу, стожок сена, чем-то укрытый…
Йыги, подняв рюмку на уровень глаз, любовался цветом коньяка; потом поднес рюмку к лицу и насладился запахом.
Иванов опрокинул свою рюмку в рот, причмокнул губами:
— У нас на потоке — в институте — учился Метакса. Грек. Он был огненно-рыжий. Почти как этот коньяк, который тоже «Метакса». Интересное совпадение, не правда ли?
Йыги улыбнулся краешками губ, хлопнул длинными белесыми ресницами. Он сидел в расслабленной позе, вытянув ноги:
— Я не думаю, что это тот самый Метакса.
— Нет, конечно. Он из наших отечественных греков. Кажется, из Абхазии их выселили в Среднюю Азию.
А он поступил учиться в Москву.
Йыги кивнул:
— В Абхазии жило немало эстонцев. Несколько поселков — рыболовецкие колхозы. Теперь почти все вернулись на родину…
— Как поживает Таллинн? — Иванов плавно перевел беседу ближе к теме.
— О! Таллинн! — закатил Йыги к потолку бесцветные глаза. — Он расцветает с каждым днем.
Иванов улыбнулся:
— Все никак не привыкну, что в этом слове теперь, кроме двух «л» еще два «н».
— А я легко привык к «Санкт-Петербургу».
Йыги выпил, а Иванов тут же подлил ему еще коньяка.
Любуясь стожком сена в молочном озерце тумана, Иванов спросил: — Все хорошо?
— А что б я тут тогда сидел? — заметил Йыги далеко не с эстонскими интонациями (это была фразочка их общего друга Левы Перельмана — ныне Лева эмигрировал в американские Соединенные Штаты и говорил свою фразочку где-нибудь на Брайтон-Бич). — Дело нужное, все стороны в нем заинтересованы. Никого не приходится уговаривать. Поэтому, я думаю, затруднения не предвидятся…
— Вот и прекрасно! — выразил удовлетворение Иванов, а сам подумал, что не очень-то спешит его друг Йыги вытаскивать на свет пачку «зеленых» — быть может, Йыги полагает, что оттягивание этого момента придает ему большей значимости?
Иванов в который уже раз подумал, что однажды поставит Йыги на место — укажет ему пальцем: «Ты всего лишь курьер! И не оттягивай, будь любезен, приятных моментов!» Но перед этим Иванову нужно самому навести контакты — с той стороной. Договориться о расценках. Чтобы к рукам курьера не прилипало лишнее. А кто знает, сколько прилипает? Может, получается еще больше, чем у самого Иванова? Не спросишь ведь. А спросишь — не ответит. Соврет, подлый чухонец!..
Иванов подумал, что давно бы уж занялся наведением контактов, сам бы съездил в прекрасный город с двумя «л» и двумя «н», да не выкроить ему для этого времени — работы выше головы. Хорошей настоящей работы!..
Подойдя к камину, Иванов подбросил в огонь несколько душистых березовых поленьев — тяжелых сладких.
Йыги говорил ему в спину:
— Хотя есть небольшое, но, как я понимаю, важное, пожелание заказчика…
— Да… — повернул голову Иванов.
— Доноры должны быть славянского происхождения.
Иванов со знанием дела кивнул:
— Имеется в виду потенциал нации? Я читал об этом, — он вернулся на диван; на столике возле початой бутылки коньяка уже лежала толстая пачка сотенных банкнот, перетянутая небрежно — как-то наискосок — черной резинкой; левый глаз Франклина был этой резинкой прикрыт, будто повязкой, а другой глаз смотрел на Иванова иронически; Иванов с минуту решал, на кого же Франклин с повязкой больше похож — на Кутузова или адмирала Нельсона; решил, что все же на Кутузова и продолжил: