Черный Гиппократ
Шрифт:
Иванов уже отключил звучащий механизм «цевниц». Торжественная мелодия Бетховена «навязла» у него в ушах и начала раздражать, отвлекать от важных дел.
Сейчас Иванов стоял у операционного стола, склонившись над телом… Иннокентия Куртизанова. Жизнь еще теплилась в «доноре». Зеленоватая искорка на экране монитора фиксировала пульсацию сердца; работал аппарат искусственного дыхания.
Иванов работал быстро и ловко. У него — гениального хирурга — были гениальные руки. С тонкими длинными необычайно гибкими пальцами.
Если б существовал вид спорта, основанный на гибкости, — Иванов был бы в этом виде спорта чемпион. Если б существовало искусство «изящных фигур и комбинаций», составленных кистью руки, —
Иванов был в прекрасном настроении и что называется — в ударе. Под рукой у него стояли несколько прозрачных стеклянных сосудов с желтоватым питательным раствором, в которые уже были помещены некоторые изъятые органы.
Иванов на минутку разогнулся и, отдыхая, приподнял вверх руки в стерильных измазанных кровью перчатках — профессиональный жест хирургов. Поглядел на сосуды, довольным голосом сказал:
— Ну что ж, друг мой!.. Я тебя слегка выпотрошил, если ты не возражаешь, — он взглянул на неподвижное лицо Куртизанова. — А ты, я вижу, не возражаешь… Кое-какие эндокринные железы, почки… Они тебе уже не понадобятся: этакая роскошь! Зачем тебе, уважаемый, почки? Мне они больше нужны… А сейчас займемся и сердцем. Оно будет у меня биться — вон там в углу. Пара будет. Как без пары! Без пары не живут… Женское сердце, мужское сердце!.. Она была машинистка, ты был… я не оговорился, был литератор. У вас найдется много общего. Не правда ли?.. Я даже ради такого случая могу создать для вас третий — общий круг кровообращения. Вместе будете качать мой гениальный раствор… А может, просто подогретую воду — на огород… — Иванов улыбнулся этой оригинальной мысли, потом сам себя и поправил. — Нет. На огород — это, конечно, практично, — но не символично как-то. Лучше вы будете вдвоем, в два сердца, качать воду в мой зимний сад. И поливать розы. И они зацветут вашей любовью… Ведь вы полюбите друг друга, верно?.. И зацветут розы… Я открою тебе маленький секрет, Иннокентий. Она была симпатичная женщина. Конечно, не так хороша, как Фаина, но получше многих. Выше середины. Она вполне достойна любви… Я назову две розы вашими именами. Это будет так трогательно!.. А поливальный насос мощностью в два сердца — это будет мое великое изобретение. Первое, как ты понимаешь, — мозготека…
Иванов окинул мечтательным взглядом стены операционной. Как видно, представил эти же стены, но занятые мозготекой. Видение, посетившее его, показалось ему прекрасным.
Иванов опустил руки в рассеченное тело Куртизанова:
— Ну что ж, уважаемый! Отдохнули маленько и — за работу. Сам знаешь, время гения бесценно…
Вывалив на стол кишечник, желудок, поджелудочную железу, Иванов по локоть засунул руку в брюшную полость Куртизанову — провел руку под левое ребро:
— Надо будет почитать как-нибудь твои романы… Ага! Бьется! Вот оно, совсем рядом. Живое. Трепещет! Будто какой-то зверек в норке. Но я достану тебя. Не убежишь от меня, зверюшка… — на лице Иванова мелькнула ласковая улыбка.
Иванов большим секционным ножом рассек диафрагму. Потом вошел в средостение. Подвел руку к самому сердцу. Оно билось, билось у него на ладони — сильное, твердое, энергичное…
В глазах Иванова застыл восторг:
— Ни с чем не сравнимое ощущение!..
Он поразвлекался минут пять с этим бьющимся сердцем, затем подвел к нему другую руку — со скальпелем — и двумя быстрыми движениями пересек пучок сосудов, входящих в сердце. Сразу брызнула кровь и, бурля, стала заполнять брюшную полость.
Поместив сердце в специально приготовленный для него сосуд, Иванов сказал:
— В добрый путь, Иннокентий!
И отключил аппарат искусственного дыхания.
Стало тихо.
Иванову как будто не очень понравилась эта тишина.
— Ну вот! — Иванов похлопал остывающего Куртизанова по щеке. — Теперь я могу спокойно размяться! Стерильность мне уже ни к чему. Могу в носу поковырять, могу почесаться… Это такая мука — когда хочется почесаться, а нельзя.
Он убрал сосуды с органами в холодильник:
— Ну вот! Полный комплект!..
Иванов вышел в гостиную и направился к бару. Налил себе полстакана «мартини». Выпил, задумался. Налил себе еще полстакана.
Почувствовав себя совсем хорошо, вернулся в операционную. Осененный какой-то мыслью, воззрился на остывающее тело Иннокентия Куртизанова:
— Мы с тобой так и не пообщались… Но ничего! Это дело поправимое. Не так ли?..
Он располосовал Куртизанову скальпелем лоб, завернул кожу со лба на лицо, достал пилу, сверкающую никелем, и пустил полотно по надбровным дугам.
Спустя минут десять, Иванов держал на ладони мозг — окровавленный и дымящийся. Алкоголь уже хорошо ударил Иванову в голову, и голос его стал хриплым:
— Ну ты, умник! Писатель хренов! Привет!..
Мозг Куртизанова он повернул к себе лобными долями. Свободной рукой погладил извилины.
— Никто тебя не гладил так. Я первый и последний… Хорошо, правда?.. Я думаю, ты слышишь меня — вибрацию голоса. Уши — это уже лишнее… Слышишь? Вот что я хочу тебе сказать: а Фаиночка-то — моя! Это ведь она тебя продала мне, любезный. За рубль двадцать. С потрохами. Не веришь?.. Женщины, брат, великая тайна. Никогда не знаешь, что у нее на уме, — даже тогда, когда думаешь, что знаешь. Но я-то узнаю. Узнаю первый! В моей мозготеке будет специальное женское отделение. Все их мыслительные процессы — если таковые у них вообще существуют, — я выведу на экран компьютера. Быть может, это будут зрительные образы или текст — я еще не решил. Но тайну постигну… — Иванов поворачивал мозг к свету и так, и сяк, и поднимал его над головой, и опускал, и отдалял, вытягивая руку, он словно любовался им, сложнейшим творением природы, которое само оказалось способным творить.
— Алло! Ты слышишь меня, Куртизанов? Продала тебя твоя любимая Фаиночка. И теперь весь ты мой. И я могу с тобой сделать все, что захочу: могу растворить в концентрированной серной кислоте, могу расчленить и разбросать по лесу, могу набить твое тело камнями и утопить в водоеме, а могу зажарить и съесть… Я могу даже начать с тебя свою мозготеку. Хотя… ты, конечно же, уже умер. Да и ненужен мне твой примитивный мозг! У меня здесь будет собрание гениев… Я с тобой лишь поговорить хотел… — он приблизил мозг к самым своим глазам. — Вот что я тебе скажу напоследок, инженер человеческих душ… У тебя, быть может, фантазия хорошая? Тогда представь: когда Фаиночка придет сюда после дежурства, — сюда, заметь, не в твою халупу, я трахну ее на этом операционном столе. А могу и на твоем теле… Впрочем нет, жалко будет Фаиночку — застудит она себе спинку. Ведь твое тело к тому времени уже будет холодным…
Сказав все это, Иванов пренебрежительно бросил мозг в мусорную корзинку… Взял и бросил! И мозг в эту корзину с глухим стуком упал.
Бум-м-м!..
Но разве ж это только мозг упал в мусорную корзину?..
Нет, далеко не так! Это целый мир упал… Мозг — ерунда, мозг — пыль и прах, всего-ничего бренной плоти.
А вот мир писателя — это колосс. Колосс, поднявшийся и процветавший в приснопамятные восьмидесятые годы и совсем захудавший, оглиноножившийся к середине проклятущих девяностых. И рухнул этот практически невостребованный колосс потому, что одна не очень дальновидная, не очень благодарная (или вовсе не благодарная), но роковая женщина продала его за ненадобностью за рубль двадцать…