Черный Гиппократ
Шрифт:
Нестеров протянул к нему руки ладонями вверх:
— Да где отмычки-то?
Перевезенцев покосился на дверь:
— Отмычки в кармане моего пиджака. А пиджак — не знаю где. Если ты врач, тебе виднее: куда девают одежду поступивших в отделение подстреленных ментов.
— Есть какой-то гардероб тут неподалеку, — припомнил Нестеров. — Наверное, там. Но он заперт… Попросить, что ли, у Маргариты ключ? Сказать, что ручка там нужна или какая другая мелочь?..
— Нежелательно, — покачал головой Алексей Перевезенцев. — Она пойдет с тобой или пошлет санитарку. Не будешь же ты при них шастать по всем подряд карманам?.. Незаметно надо как-то.
— Я попробую, — Владимир поднялся. — Хотя и не ручаюсь за успех. В делах взлома у меня нет опыта.
— Дерзай! — улыбнулся Перевезенцев. —
Владимир удалился в свою палату, которая находилась почти рядом. Прилег на койку… Он слышал, как запищал на посту дежурной сестры сигнал вызова. Маргарита вышла из сестринской и направилась в палату к Перевезенцеву.
Владимир прислушивался.
— Что случилось? — спросила Маргарита.
Перевезенцев заговорил встревоженным голосом:
— Мне показалось, что-то подтекает…
— Где подтекает?
— На спине… А если открылось кровотечение?
Риту некоторое время не было слышно. Наверное, она осматривала повязку. Наконец сказала:
— Вы сами не могли бы чуть-чуть повернуться. Я не справлюсь — вы такой большой.
— Нет, милая, — прокряхтел Перевезенцев. — И рад бы, да еще слаб.
— Хорошо. Подождите минутку, я позову санитарку…
Владимир понял, что настал его выход. Выглянул в дверь.
Маргарита и санитарка как раз входили в палату к Перевезенцеву. Санитарка была — та самая медведица. Такая прижмет в углу — мокрого места не останется…
Глава девятнадцатая
Доктор Башкиров и Пустовит вошли в полутемный подъезд. Башкиров повел носом, поморщился:
— Ну и воняет же здесь котами…
Они направились вверх по лестнице. Слабосильные электрические лампочки — через одну на этажах — освещали им путь. Башкиров шел впереди, Пустовит за ним.
Пустовит выразил сомнение:
— Может, не надо нам, Витя, так машину выставлять? Однажды смекнет кто-нибудь. Куда надо стукнет.
— Не стукнет. Не смекнет, — угрюмо отозвался Башкиров. — Чтобы здесь веревочки связать, умным надо быть. А у нас в стране умных нет. Только обыватели.
— Обыватели… — согласился Пустовит.
Башкиров, поднимаясь по ступенькам, одолевая марш за маршем, тяжело дышал. Вчера гулял по-черному: упился, обкурился. Поэтому сегодня «дыхалка» сдавала:
— Ненавижу! Не-на-ви-жу!.. Эти хрущевские дома без лифтов…
— Надо менять стиль, — долдонил свое в спину Башкирову Пустовит. — Вычислят не ровен час.
— Тогда покукуем!.. Сначала на нарах мариновать будут. А потом лоб зеленкой намажут…
— Как это — зеленкой? — не понял Башкиров.
— «Вышку», значит, дадут.
Башкиров усмехнулся:
— Вычислят, конечно. Знаешь ведь поговорку: сколько веревочке не виться… Ты почаще сбрасывай девушек в лестничный пролет — тогда точно вычислят. И намажут — не только лоб…
Пустовит вздыхал за спиной.
Башкиров с трудом одолевал ступеньки:
— Не-на-ви-жу!
Писателю Иннокентию Куртизанову не работалось уже второй день. Кажется, как раз с того момента, как, хлопнув дверью, ушла Фаина. А может, не работалось второй месяц. С того самого времени, как Куртизанов взялся для поправки своих дел писать на новую непривычную для себя тему: про тайны Смольного… И не то чтобы он был в курсе этих тайн — как раз наоборот, многие из этих интригующих, леденящих душу тайн Куртизанов срисовывал с облупленного потолка в своем кабинете, — а просто тема эта на книжном рынке ходко шла. Про те же тайны Кремля, например. Бесконечная, благодарная тема: сколько уж лет развенчивают партократию, перед коей трепетали все от мала до велика, — а теперь те же «от мала до велика» ее развенчивают. Развенчивают, развенчивают, да никак не развенчают. Видно, мышки не хватает — чтоб вытянуть репку. Вот Куртизанов и подумал, что послужит такой мышкой, что именно его бессмертного гения, писательского таланта и не хватает творцам-демократам, чтобы задавить уж насмерть эту старую семидесятилетнюю гидру… Да вот беда!.. Не его это как будто тема. Он все больше про ФЗУ привык, про соцсоревнование, про идейные взаимоотношения в бригаде коммунистического труда. Набил руку… а вернее — машинку. Столько уж на ней «настучал»!..
Писал Иннокентий Куртизанов и не верил, что легендарный товарищ С. М. Киров, революционная звезда, почти что святой, на самом деле нормальным мужиком был, из костей и мяса, и тех же баб по нормальному любил — и так, и эдак. Ну разве что не в позе «лотоса», поскольку в те великие переломные времена в России-матушке и слыхом не слыхивали о древней китайской сексологии, как, впрочем, и вообще о сексологии… Писал Куртизанов, поглядывал на потолок, поглаживая любовно раздолбанную отечественную машину «Ятрань», и не верил, что уважаемый товарищ А. А. Жданов, истый ленинец, истый сталинец, в трудные блокадные дни Ленинграда питался у себя в бункере пирожными «Бизе», поскольку свой номенклатурный паек эрзац-хлеба отдал голодающим детям. А сам мучился, давился пирожными «Бизе»… Вождю ленинградского пролетариата сахар требовался, сахарок. Чтобы лучше функционировали мозги. Чтобы мозги эти вывели страдающий пролетариат, а вместе с ним и всех остальных, из ужасной блокады… Писал Иннокентий и не верил, что многоуважаемый Романов — не тот первый Романов, а второй, который впрочем тоже первый, но не из царской семьи, — на незапятнанном красном знамени с девочками выделывал, с профессионалками — коих профессии не одна тысяча лет… Почему не верил?.. Художники разные бывают: один исключительно с натуры пишет, а другой — только из головы. Наверное, Куртизанов больше относился ко вторым. Голова у него была крупная, как у Тургенева, писалось из нее много. Быть может, для кого-то убедительно — для кухонного читателя, — но не для самого Куртизанова. Он знал истинную цену своим строкам, он знал преотлично высоту своего потолка… Да и литература эта буржуазная безыдейная как-то у него не шла. Стержня привычного в ней не было: хребта, а может быть, жезла… Потому и не верил в то, что писал. Сюда поведешь — ведется сюда; туда поведешь — пожалуйста! И туда ведется. Герои с автором не спорят, на идейной своей правоте не настаивают. Сегодня голодают, завтра рябчиков жуют. Помолятся атеисты на заокеанский доллар и спешат на рынок орден продавать…
— Тьфу! Никаких принципов, — ругался на кухне Иннокентий Куртизанов, почесывая волосатую грудь.
У него-то, кроме тех волос, на груди ничего не было. Не успел Куртизанов в свое время орден получить, ибо «свое время» так внезапно кончилось. Хоть орденок малюсенький, хоть самый завалящий — честолюбие потешить, — хоть «Дружбы Народов»… Нет, не успел… Посему и продавать нечего. Разве что машинку — все одно от нее никакого проку в безыдейные времена. Мучения одни. Морока.
И Фаина ушла… Не жизнь, а сплошные проколы! Все — из рук вон! И нигде не светит… Так глупо!
Куртизанов, нервно похрустывая суставами пальцев, бродил по комнатам:
— Никаких принципов не придерживаются. Разве так можно?
Куртизанов же только и делал в своей жизни, что придерживался принципов. Так его воспитали с октябрьских сопливых времен. Принципы в жизни — это главное. А какие принципы — это вряд ли кто скажет. Главное — не прослыть беспринципным. Беспринципный — это не по-ленински; беспринципный — это проститутка-оппортунизм. А ты товарищ принципиальный — ты за свой принцип, не раздумывая, головой об стену трахнешься. И этой своей железной принципиальностью всех врагов устрашишь… Даже теперь, во времена смутные, демократические, видя твою расшибленную голову, никто не скажет, что ты дурак — нет, все скажут, что ты человек принципиальный. А компромисс — это для слабаков; у них сил не достает переть напролом. К идее, к ордену…
Тяжкие, конечно, времена настали для нормального советского писателя — у которого нет никаких отклонений в психике. Об отдыхе все пишут, об удовольствиях, о развлечениях, разврате. Фантазии всякие!.. И никто не пишет о труде. Все отдыхать хотят. Наработались бедные в коммунистические времена. И сейчас пустились во все тяжкие. По-русски: гулять так гулять!.. Год гулять, два гулять…
— Куда же Фаина загуляла?..
Куртизанов, ворча и все еще почесывая волосатую, но не орденоносную грудь, выглянул во двор из окна кухни.