Черный караван
Шрифт:
Мы свернули в безлюдную, узкую улочку, зажатую глиняными дувалами. Миновав ее, вышли к остаткам древних стен на окраине города. Я уже бывал в Герате, по этих развалин еще не видел. На то была своя причина: я не люблю бродить по таким местам. Всю эту рухлядь не пересмотришь, да и чем там особенно любоваться? Пыль веков… Разрушенные стены… Покосившиеся колонны… Куцые минареты… Вот и все! Считается, что у каждого из них своя судьба. Ну так что же? Разве можно перелистать все страницы истории? Если бы не предстоящая встреча с афганцами, поверьте, я даже близко не подошел бы к этим развалинам. Но говорят, Асадулла-хан любит историю. Беседа с ним вполне может начаться именно с этих древних развалин.
Становилось
26
Навои, Низамаддин Мир Алишер (1441–1501) — великий узбекский поэт, учёный и государственный деятель.
27
Дервиш — мусульманский монах. Странствующие дервиши назывались каландарами.
Абдуррахман заговорил с ним как с хорошим знакомым:
— А, молла каландар… Как настроение?
Тон, каким заговорил Абдуррахман, явно не понравился дервишу. Недовольно нахмурясь, он ответил:
— У каландара не бывает настроения. Если хочешь, спроси его о здоровье.
— Почему не бывает настроения? Разве можно жить без настроения?
— Можно! — Дервиш говорил уверенно. — Настроение рождает низкие чувства, невзыскательность. Преданный слуга аллаха не должен, гоняясь за мимолетным, богопротивным увлечением, осквернять свою совесть. И без того в мире много грязи!
Абдуррахман замолчал.
Дервиш прочитал нам краткую лекцию об Алишере Навои. С присущей людям Востока слащавостью рассказал, что Навои родился в Герате почти полтысячи лет назад; что в то время в Герате были огромные медресе и библиотеки, жили знаменитые ученые и поэты; что Навои покровительствовал им; что и сам он создал бессмертные произведения. А в конце рассказа стихами Навои подтвердил свои слова о настроении:
Проводишь время праздно ты, в распутстве и пирах, И сам достоинство свое затаптываешь в прах, Из чаши блуда жадно пьешь и не упьешься всласть, Поправ законность, ты возвел в закон единый — страсть. Во имя прихоти ты все и всех повергнешь ниц, И нет на пиршествах твоих излишествам границ, И все, кто в блуде и пирах с тобой проводит дни, И юноши и старики, — собаки все они.Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел ка меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
— Вы тоже из Герата?
— Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
— Как я? — Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
— Почему?
— Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей… Только и видишь разврат, бесчестие… Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
— Что же, разве эти развалины лучше?
— Конечно, лучше… Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чалмы нет, обуви нет… Желудок сегодня полон, а два дня голоден… Это верно… Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш… Безумец… Невежда…» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом, бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррахман Джами [28] ; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым. В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
28
Нуреддин Абдуррахман ибн Ахмад Джами (1414–1492) — классик таджико-персидской литературы.
— Эти книги вы сами читаете?
Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
— Возьмите… Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное…
Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
О Навои! Вот мира существо!..Дервиш продолжал:
Неверность и жестокость — суть его. Будь верным, но о верности забудь. Коль хочешь быть богатым, бедным будь.Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию: