Черный караван
Шрифт:
— Я считаю, ваше превосходительство, что при нынешней смутной обстановке в Туркестане вряд ли кому-нибудь придет охота вмешиваться в тамошние дела. Террор, разруха, голод, нищета… В этих обстоятельствах пришлось бы взять на себя всю ответственность за положение в крае. Посудите сами, насколько это легко и насколько выгодно?
— Что же в таком случае заставило вас бросить туда войска? — Асадулла-хан сделал удивленные глаза. — Может быть, они заблудились и поэтому попали в Асхабад?
— Нет, не заблудились. — Я дал понять, что заметил иронию собеседника, но не считаю ее уместной. — Они
— Кого, кого? — Хан был откровенно удивлен. — Закаспийского правительства, говорите вы?
— Да.
— Вот тебе и на! — Густые брови хана сошлись на переносице. — Если завтра кучка авантюристов поднимет в Кандагаре восстание против афганского правительства, провозгласит Кандагар самостоятельным государством и призовет вас на помощь, вы, значит, пойдете и туда не колеблясь. Так, что ли?
— Это совершенно иное дело.
— Какое же иное? По-моему, никакой разницы нет. Сейчас в России существует одно законное правительство— Кремль, правительство Ленина. О каких же еще правительствах можно говорить? Вчера в государственном кресле России сидел Керенский — с ним считались, никто не посягал на русскую землю. Сегодня в том же кресле сидит Ленин, а мы почему-то должны не замечать его, считать, что он не существует? И в то же время с завидной отзывчивостью торопимся признать правительства-однодневки, правительства-миражи, поддерживаем их, вплоть до интервенции в чужую страну. Где же тут логика?
Скромно одетый слуга внес в маленьких графинчиках шербет, с привычной быстротой расставил па небольшом круглом столике вазы с апельсинами, виноградом и инжиром. Пока он проворно и бесшумно двигался, Асадулла-хан молчал, а я собирался с мыслями.
Сомневаться не приходилось: хан специально подготовился к нашему разговору. Вне всякого сомнения, он догадывался, что под формой простого полковника скрывается человек, облеченный известными полномочиями. И конечно же, высказывая свои мысли мне, высказывал их Лондону.
Проводив взглядом слугу, который исчез так же бесшумно, как появился, я сказал, стараясь говорить по возможности более миролюбиво:
— Логика, ваше превосходительство, неизменно зависит от тех принципов, какими руководствуется человек в поисках истины. Давайте попробуем представить закаспийский вопрос под другим углом зрения. Вы знаете, что Россия — наша союзница в войне с Германией, это подтверждено официальными соглашениями. В течение многих лет мы поддерживали друг друга. Сегодня германцы и их союзники-турки, пользуясь смутой в России, стремятся проникнуть в Закаспий через Кавказ. Имеем мы право остановить их или нет?
— Нет! — без малейшего колебания, словно он ожидал этого вопроса, ответил Асадулла-хан. — При нынешнем положении дел у вас на это нет никакого права. Вас никто не упрекнул бы, если бы во главе русского правительства по-прежнему стоял Керенский — он был сторонником продолжения войны. Но Ленин с первого дня революции выступил против войны. Он издал Декрет о мире. Он заключил с немцами мирный договор.
— Ленин, ваше превосходительство, — это еще не Россия.
Асадулла-хан опустил поднятый было бокал с шербетом.
— Но вы же признавали Россию в лице Керенского?
— Да, потому что он был главой государства, признанного союзниками.
— Хе-хе-хе! — Хан засмеялся мелким, ехидным смешком. — Ей-богу, вы меня вынуждаете смеяться, полков-пик! «Признанный союзниками»… А разве обязательно такое признание? Значит, если союзники не признали, то и новое государство незаконно? Поэтому-то вы и воюете против Москвы?
Поняв свой промах, я постарался выправить положение:
— Вы не совсем правильно истолковали мою мысль, ваше превосходительство. Речь идет не о внутренней, а о внешней политике, об обязательствах, налагаемых международными договорами. Именно с этой точки зрения Россия не вправе односторонне отказываться от обязательства о совместной войне против немцев.
— Почему не вправе? — живо возразил хан. — Новое государство — новая политика. Разве они не имеют права по-новому переоценить прошлое? И потом, не забывайте одного: сейчас главная сила большевиков именно в их отношении к войне. Народ устал от войны, от разрухи, от нищеты. Со всех сторон грозит смерть — жертвы неисчислимы, а народ хочет жить. Большевики хорошо поняли это и отнюдь не случайно выступили против войны. Они выбрали самый удобный момент, чтобы завоевать доверие народа. Вы читали декрет Ленина о мире?
— Читал.
— И я тоже. Внимательно читал. И склонен думать, что для стран Востока этот декрет имеет особое значение. Ведь в нем говорится не только о прекращении войны с Германией. Там осуждаются завоевательные войны вообще, осуждается подчинение малых государств большим, порабощение сильным народом слабого народа. Вот что важно, полковник! Если этот справедливый принцип возобладает в международных отношениях, на земле исчезнут горе и страдания. В самом деле, во имя чего ведутся войны? Во имя грабежа тех, кто слаб, кто ие может отстоять свои права. Чтобы понять это, не нужно особой прозорливости.
Хан отхлебнул глоток шербета и продолжал, как бы спеша высказать все сразу:
— В декрете есть еще одно важное для нас положение — требование запретить тайную дипломатию, обнародовать тайные договоры. Вы, возможно, и не обратили па это внимания, но мы относимся к подобному требованию весьма благосклонно. Вспомните-ка конвенцию тысяча девятьсот седьмого года: две могущественные державы— Великобритания и Россия — заключили между собой тайное соглашение о разделе сфер влияния. Практически это был раздел Персии и Афганистана. Как вы объясните такую политику?
Взяв со стола папиросу и раскуривая ее, я соображал, каким образом нащупать слабую струнку собеседника, чтобы сыграть на ней. Если Асадулла-хан не бережет козырей, то, может быть, и мне сбросить одну козырную карту? И я сказал, улыбаясь:
— А на последний абзац декрета вы обратили внимание? Там Ленин, обращаясь ко всем рабочим мира, открыто призывает их к мировой революции. По-моему, этот пункт не менее серьезен, чем те, на которые ссылались вы.
Хан вскинул свои кустистые брови, внимательно посмотрел на меня и перевел взгляд на бокал с шербетом. Несколько минут он молчал, и я, видя его смущение, радовался удачному ходу. Наконец, видимо взвесив все «за» и «против», Асадулла-хан твердо сказал: