Черный Маклер

Лаврова Ольга

— А потом десять лет в зубы и езжай, Силин, лес рубить? Хоть буду вам руки лизать, хоть матом обложу — все одно.

Что ж, резонно. Взят на краже — тюряга. Но и у Томина работа.

— Суд, между прочим, учитывает чистосердечное признание. Сами знаете.

— Что я знаю? Что знаю?! Ты меня не доводи, я такой! В темный подъезд заходить будешь — бога вспомни! Дети есть — пусть дома сидят! Ты понял, ты?!

— Нервы у вас, Силин, ни к черту. Жалко смотреть.

Силин вдруг обиделся:

— А ты меня не жалей!

Пожалел волк кобылу. Ты чего ко мне привязался, чего добиваешься?

— Человек должен отвечать за то, что сделал. По справедливости. А за других он отвечать не должен.

— Ха! Насчет справедливости я ученый. Справедливость… — он заколебался, но желание высказаться одержало верх над недоверием. — Сказать, как я срок схватил?

— Была драка в нетрезвом виде.

— Это по бумажке. А по жизни? По правде?

— Ну?

— Я со свадьбы ехал. Сижу в электричке. Нормальный человек может со свадьбы в трезвом виде?

— Трудно.

— Значит, я пьяный законно. Еду домой, никого не трогаю. Бац — контролер. «Ваш билет». Я ищу, куда дел, а он ко мне вяжется: «Гражданин, сойдемте». Я его отодвинул, он за свисток. Ладно, думаю. Сошли. Ищу билет, чтоб отцепился.

— Так и не нашли?

— Найдешь тут, когда он на рукаве виснет. «Пошли, говорит, в милицию»… Рази я его бил? Всего-то стряхнул с руки, чтоб не мешался.

— Но он вроде там пострадал?

— Так не вяжись к здоровому мужику, коли вовсе ветхий!

— А дальше?

— Дальше суд. Красота! Я толкую — билет же был. В отделении, когда карманы выворачивали, его же нашли! А она мне — судья: «Кому, — говорит, — теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, — говорит, — билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!

Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальничек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.

Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:

— Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?

— Чего-то там себе отбил.

— А в колонии опять хлюпик под горячую руку попался?

— Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыкались там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше — больше. «Комод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, — показал на кулаках. — Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!

— Обидно, Силин.

— Теперь, допустим, есть душевный человек и в большом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, — говорит, — не трожь». Вот оно где справедливо-то! Вот где по-человечески!

— С ним вы и встретились в Москве?

Силин разом замкнулся, набычился.

— Ни с кем я не встречался! Я пример привел — кто мне друг, а кто враг, ясно?

Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?

— Завяжите мне на память несколько узлов, — протянул Томин кусок веревки.

— Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.

И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…

* * *

— Веревку на мешке затягивал Силин, — определила Зина.

— А кто клал шубы в мешок?

— Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, — она достала расчерченный лист, — крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кружочка. Сторожа безбожно натоптали.

— Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.

— По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.

— Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три каракулевых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет работал на лесоповале.

Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отношении Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабораторию.

— Вот его колониальные приятели, — Томин развернул веером фотографии. — Этот еще сидит. Этот сидит, — по одной бросал он их на стол. — Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин — рекомендую. Года два как в воду канул. Не прописан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот — Митька Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.

— На какой машине ездит? — быстро спросила Зина.

— Не знаю, не успел. Последний — домушник, аферист, всего понемножку.

— Глаза неглупые, — уронила она, рассматривая скуластую физиономию на снимке.

— Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Будешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».

Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит — никогда не тянет волынку, дело делает.