Черный огонь
Шрифт:
Ведь "буржуа" в неразборчивом вкусе рабочих и темных солдат - это всякий, кто одет не в косоворотку и не в красную рубаху. В таком случае это и всякий земский врач, появившийся ночью в курной избе мужика, и фельдшерица, и акушерка, работавшая около крестьянки-роженицы. Зачем же тогда исключать из буржуазии несомненного буржуа Некрасова и бывшего бюрократа Щедрина, которые два собственно сотворили всю русскую революцию, которые весь свет заставили полюбить русского крестьянина и научили презирать русскую бюрократию.
От писателя до ученого, от поэта до журналиста, кто дал все мысли, все чувства революции, кто вооружил ее огненными словами, и без них что такое были бы рабочие и те солдаты, как не толпою без слов, - а еще более и смелее скажем - чем они были бы, как не простою немою
И не было бы их и их национальной капитализации, уже с эпохи Кольбера во Франции и Петра Великого в России и Адама Смита, население миллионами вымирало бы голодною смертью. Болезнетворны фабрики, но страшнее их голодная смерть на улице. В Китае нет фабрик, но население в многомиллионных городах их, лишенных фабрик, умирает с голоду. И теперешний погром русской фабричной деятельности грозит этим же и России теперь, о чем социалисты-министры, льстясь на минутную славу, не считают нужным говорить. И скажут только тогда, когда будет поздно, когда западные страны оставят русский рабочий люд без хлеба.
Обыватель
"Новое время". 20 июня 1917г. No 14807.
НЕ ТЕ СЛОВА, НЕ ТЕ ДУМЫ
"То же бы ты слово, да не так молвил". В "Утре России", наиболее буржуазной московской газете и афиширующей себя буржуазною, в передовой статье "Перед совещанием" так и проходит красною нитью мысль, что демократии русской, после шести месяцев управления Россиею, пришлось если не поклониться, то осоюзиться с буржуазией. "Несомненно, созыв московского совещания и его состав - это уступка имущим классам. Но в силу исторической необходимости не обойтись демократии без уступок и без буржуазных союзников. Отказ от союза равносилен содействию роста анархий, за которым могла бы последовать и реакция с ее монархическим героем". Печальные и все те же классовые, а не русские слова. Нет русской буржуазии и нет русских рабочих, а есть правильное русское сердце и открытая русская душа. А будет ли она в рабочей груди или у купца - это все одинаково. Теперь выбирать не приходится. Слишком трудно время, слишком страшна минута.
Когда целые корпуса бежали на южном фронте, а офицеры, взяв выроненные солдатами винтовки, встретили врага и умерли, то ктo строил Россию, - солдаты или офицеры? И когда рабочие требовательно назначили себе 8-часовой рабочий день, и подорвали транспорт железнодорожный, и создали для городов и для себя, и для армии ужас голода, - то ктo "погубил демократию в России"? Вопрос и решается этим. Дело
в том, что, слюнявя в "классовых интересах" по указке берлинского Маркса, "рабочие" и, увы, "солдаты" сами же себя и свою "демократию", можно сказать, выронили, уронили в грязь, в бессмыслицу; и их самих, этих рабочих, приходится вытаскивать из какого-то тупоумия демократии, а не из прекрасного смысла демократии, который конечно тоже есть. Ну, вот, "классовые интересы", а "не Россия": так вы и получайте же выгоды из отвлеченных, из книжных классовых интересов, а чего вы пристаете к России, для которой чтo же вы сделали с вашими "классовыми интересами", кроме как обобрали ее в трудовом отношении, в рабочем отношении. Получайте все из Циммервальдена, из Стокгольма, из Берлина, а не из Москвы и не от Петрограда, и не от России. Но также точно и не в "буржуазных интересах", конечно, лежит центр торгового и промышленного сословия России, а в народном его духе. И этот народный его дух может быть лучше, чище, яснее, он может быть больше и крупнее, чем у "рабочего по металлу"... Ведь есть род, племя, фамилия. И почему-то выдвигаются и в крестьянстве избранные, и в солдате - отборный человек, и в купце, и во всяком. Лучше, свежее кровь; лучше, отборнее родоначальник;
Вот в чем дело.
Демократия обманула Россию, и Россия теперь оставляет демократию. А если это больно, то надо было думать не теперь, когда больно, а когда плакала Россия, когда кричал Керенский и тоже плакал; когда "ребятушки" наши братались, братались и потом сдавались, а "рабочие" оставляли Россию без паровозов, без вагонов, без ремонта, "очень хорошо зарабатывая на общем бедствии".
Обыватель.
"Новое Время", среда.
16 (29-го) августа 1917г.. No 14854.
МОНАРХИЯ - СТАРОСТЬ,
РЕСПУБЛИКА - ЮНОСТЬ
В давние, давние годы, размышляя о том, что такое монархия и что такое республика и чем они не по форме, а в душе и сердце различаются в себе, я пришел к странному выводу, но который сохраняю и до сих пор: республика - это молодость сил, а стало быть и энергий; это - предприимчивость, вытекающая из непрестанного желания упражнять силы; это - любовь к новому, вытекающая из любопытства ума; наконец - это неопытность, ошибки, но которые как-то легко переживаются, как молодые ушибы, молодые падения. Мать-история говорит своему любимому дитяти, человеку: "ничего, - до свадьбы долго, заживет". И заживает.
Но и это даже не самое, не самое главное. Ведь есть и юные старички, преотвратительные. Есть юноши, "страдающие пороком", о котором все знают и которого никто вслух не называет. Нет, республика не есть просто юность годов возраста. Республика есть чудный сон юности, это - невинность. Это я писал, когда во Франции произошла Панама, то есть обнаружилась безумная бесчестность, низость "республиканского буржуазного строя", с раскрывшимися "шантажистами прессы", т. е. с подкупом буржуазной печати и т. д. И я сказал твердое, непоколебимое до сих пор слово: "да они все старички, эти теперешние французы... Какие же они к чорту республиканцы?" И развил мысли исторически, по которым:
Республика есть невинность и детство, монархия есть грех, опыт и старость. Крепкое, многодумное и порочное, но старость.
И вот когда русская республика в феврале и марте такою птичкою взвилась в небо, я воскликнул невольно, неодолимо, скажу откровенно - даже против всех своих прежних убеждений:
"Господи, неужели опять молодость? Для России-то, после тысячи лет ее существования? Но птичка летит, птичка далекая - милая! Господи!
– да скажем "слава Богу". У Руси все необыкновенно:
Аршином общим не измерить
У ней особенная стать!
Перекрестимся старческим крестом, возблагодарим Бога, и скажем: "Господь с нами! Господь с Русью!"
Господь дал Руси вторую молодость, которая ей-ей лучше еще первой. "Республика 1917-го года" краше, лучше, сильнее, юнее Новгородской Вольницы и Пскова с его Вечевым Колоколом.
И вот: соль. И я спрашиваю себя сейчас: не старичок ли это, вставший из гроба и прихорашивающийся, и старающийся показаться хоть тенью живого человека, а не могилою?