Черный принц

Elika Blind

– Модест, – позвала Вейгела в последний раз. – Не говори ничего, хорошо, это не важно. Только одно скажи. Ответь честно всего на один вопрос. Пожалуйста. Мне важно знать. Скажи, с тобой все хорошо?

Модест долго молчал, и Вейгела уже хотела его отпустить, когда услышала тихое:

– Я… заболел.

– Заболел? – переспросила Вейгела, чувствуя подкрадывающийся к ней ужас, но еще не в полной мере осознавая его.

– Это ерунда, я… Немного… Простыл, и, – слова давались Модесту тяжело. Он и сам не понимал, что с ним происходит, или же понимал, но, как и Вейгела, не осознавал в полной мере, отказываясь принять очевидное, потому что это означало бы признать

ужасное.

Мысль, не сформированную в слова, еще можно отогнать, но от нее уже нельзя избавиться. Она бьется на задворках сознания, как птенец бьется о скорлупу, стремится проломить барьеры и сквозь образовавшуюся брешь внести весь свой багаж – цепочку умозаключений, которые родятся от одного лишь ее света.

– Кажется, я не вижу, – наконец признался Модест, и мысль, которую он отгонял, стала еще более ясной и приобрела форму.

– Ничего не видишь?

– Почти ничего. Только свои руки. Вернее, я знаю, что это мои руки, но они…

– Какие они?

– Они… Они как будто светятся.

Сердце Вейгелы ухнуло вниз и пропало. Она больше не ощущала его биения, не чувствовала его привычной тяжести в груди.

– Что еще ты видишь?

– Мои ноги. Они тоже… светятся.

– Что еще? – давила Вейгела. – Ты видишь что-нибудь, кроме себя?

– Нет. Я ослеп?

Модест принял бы свою слепоту с большим смирением, чем то, что происходило на самом деле, и невольно подводил Вейгелу к тому, чтобы она ему соврала, подбрасывая объяснения, в которые он бы с удовольствием поверил и которые были настолько зыбкие, что в них должен был поверить кто-то еще. Но Вейгела, оглушенная его откровением, осталась глуха к его мольбе.

– Модест, где ты? Прошу, умоляю, скажи мне! Не может быть такого, чтобы ты ничего не видел!

– Я просто немного приболел, – он пошел на попятный, испугавшись отчаяния, бившегося в отяжелевшем голосе Вейгелы. – Тебе не стоит переживать.

– Модест, у тебя есть язвы на теле? Кожа чешется?

– Да, но откуда?.. Ты узнаешь через связь?

Вейгела опустила глаза на свои покрытые красными волдырями руки.

– Да.

Это была ее вина.

***

Редкая птица летала так высоко в облаках, но люди продолжали жить в Хрустальном замке и любоваться расстилающимися под ним землями. Погода здесь была непостоянной, и тучи часто изливались мокрым снегом с дождем, не доходя до Гелиона. Вот и сегодня Вейгела чувствовала во влажных порывах ветра назревающий дождь, но по-прежнему не двигалась с места. Стоя у балюстрады, она смотрела через подзорную трубу, как первые корабли воздушного флота выходят из-за Северного луча. Они неотвратимо приближались к берегу, как судьба, как злой рок.

– Как скоро патлатый будет здесь? – спросила Вейгела, услышав шорох за спиной. – Я хочу с ним говорить.

– Ваше высочество, – вздохнул Линос, подавая ей плед, – прекратите так называть Председателя. Имейте уважение если не к нему, то хотя бы к его сану.

– Мой брат – король, моя мать – королева-регентша, мой дед – Великий наставник, а мой прадед – Войло Фэлкон, сделавший эту страну. В моих венах течет кровь одного из священных семейств Мортема. Кто такой этот патлатый, чтобы я имела к нему уважение?

– У вас и правда впечатляющая родословная. Но Катсарос – человек, который защищает страну сейчас.

– Чью страну он защищает? – резко воскликнула Вейгела. – Посмотри на улицу, Линос! В столице эпидемия! В столице чума! Это он, с его разрешения впустили алладийские корабли! Сколько детей умирает ежедневно, Линос? Вот цена его дипломатии, вот она!

– Ваше

высочество, корабли принимали министры, – напомнил юноша. – Катсарос тут ни при чем.

– Да мне плевать! Пусть их детей тоже завезут на Гелион, может, это заставит их взяться за голову!

Линос сочувственным взглядом проводил Вейгелу до дверей в ее покои и пошел следом. По мере того, как болезнь укоренялась в организме, принцесса становилась все более злой и жестокой. Линос был готов к тому, что она станет капризной и плаксивой, какими становились все неизлечимо больные и страдающие, но она, всеми силами восстававшая против смерти, жила и дышала ненавистью. Она задыхалась в ней, и Линос искренне жалел ее. Детям трудно видеть несправедливость, и разве то, что королевская семья захлебывалась в крови, а люди, ставшие этому причиной, не испытывали неудобств иных, чем муки совести, которые становятся не так уж и мучительны, когда посреди ужаса болезней, удается сохранить свой мирный уголок, – разве это было справедливо?

Вейгелу ломало. Ее выворачивал зуд, раздражал запах лекарств, поселившийся в ее комнате, но больше всего ее выводило непонимание. Почему она должна была страдать так сильно в одиночестве? Если бы можно было собрать несчастья Гелиона и разделить между всеми неферу и валмирцами, то несчастья превратились бы в досадные недоразумения и никто не был бы обижен. Но ни счастье, ни горесть человеческая от человека неотделима, и не справедливостью руководствуется судьба, размечая дороги.

Многим жертвам алладийской чумы, когда они достигали акме, тело предлагало утешительное забвение. Дети погружались в беспамятство, и, укачанные среди неясных сюрреалистичных миражей собственного сознания, путавшего для них воспоминания о жизни и о мечтах, хранившихся отдельно от мира и часто вопреки ему, они чаще всего уходили во сне. Со страхом и опасливой надеждой – верой в то, что забытье избавит ее от чувств, ставших слишком тяжелой ношей теперь, когда к ее внутренним переживаниям прибавилось физическое недомогание, разъедавшее кожу до самой кости, – Вейгела ждала и для себя такой участи, видя в ней высшую форму милосердия. Она малодушно признавала свое поражение перед роком судьбы, через силу смиряясь с тем, что ожидание бессмысленно и торжественного воссоединения не случится, и желала, чтобы все скорее прекратилось.

Вейгела вспоминала слова Лусцио о ее здоровье и чувствовала себя обманутой и преданной. Она стала заложницей своего тела: температура не поднималась, но большая часть ее кожи оказалась под бинтами, пропитанными лекарствами, обладавшими свойством на недолгое время смягчать зуд, вгрызавшийся в кости. От непрекращающегося страдания она становилась зла, и как гнилая вода не может наполнять питьевой родник, так и силы, которые придавала эта злость, не могли питать ее добродетели. У Вейгелы было достаточно сил, чтобы спорить и ругаться, но меньше необходимого, чтобы прощать и смиряться.

– Что ж, – вздохнул Линос. – Так или иначе, вам придется с ним говорить. Королева нездорова.

– У нее снова припадки? – холодно спросила принцесса. Она уже перешла ту черту, когда могла жалеть кого-то, кроме себя, и ее раздражало то, как здоровая женщина губит себя из-за бесполезного страдания. Ее неспособность выполнять свои обязанности, связанная не с физическим недугом, а только с припадками, до которых она настойчиво доводила себя, ложилась на плечи Вейгелы, мысленно подводившей итог своей жизни и готовившейся к лихорадке, которая должна была окончательно уложить ее в постель, а следом забить последний гвоздь в крышку ее гроба.