Черный сфинкс
Шрифт:
Ветер вдруг проник в палату и всколыхнул белые полупрозрачные занавески. Больному вдруг примерещилась девушка в белой одежде и массивном золотом украшении на шее. Босая, она стояла у окна и смотрела на него пронзительными чёрными, жирно обведёнными глазами. Видеть её лицо ему было радостно. Так радостно, что ничего в мире больше не имело значения.
– Следуйте за мной, - тихо сказал один из полицейских, молодой и серьёзный, лет так тридцати.
Его лицо было смутно знакомым. А ещё было неясно, почему у него такой виноватый взгляд.
– Простите, что опять ничем не смог вам помочь, - сказал тот смутно знакомый незнакомец.
Поджигатель музея промолчал. Он отвык от ярких эмоций. Вся жизнь давно стала однообразной чередой из серых дней. Он смутно уже начал вспоминать горящую залу в музее и занесённые над ним белые кроссовки в красных пятнах - тело отчаянно ныло, словно его опять избили, долго и злобно.
– Я исследовал ваше дело...
– не дождавшись никакой реакции, виноватый полицейский добавил, - Ну, о поджоге в музее. Неужели... вы меня совсем не помните?
– Я не помню ничего, - тихо ответил больной и протянул ему руки. Почему-то именно ему.
– Должно быть, это очень страшно, - участливый полицейский тяжело вздохнул.
Девушка в белом платье теперь стояла возле двери и опять грустно улыбалась. Она переживала из-за него. И этого было достаточно. Потому что все остальные были не важны.
И сероглазый мужчина улыбнулся ей. По спине полицейского поползла струйка пота. Он не понимал, почему этот несчастный арестант улыбается в такой ситуации. Кажется, всего-то была одна сигарета и упавшая газета, а ещё испортившаяся система пожарной безопасности за которую ночной сторож в общем-то не отвечал. Просто вот так по глупости или сонливости уронить сигарету и газету... И несколько лет сходить с ума от одиночества в одиночной камере. И даже спасение человека, такая отчаянная отвага, даже это не может его спасти. А всё какое-то сгоревшее старьё из музея, так называемое богатство! Девчонок бы так спасали как этот хлам! Никто из тех, чьи окна выходили на тот закоулок, так толком и не среагировал...
У черноглазого мужчины, одетого как простой горожанин, вдруг зазвонил мобильный телефон. Тот быстро оглянулся, но трубку всё-таки взял:
– Да, солнце? Да, я сейчас занят. Что, говоришь? Упала?.. Без сознания?! О, боже! Ты позвонила в скорую?! Я сейчас же приеду!
– и он выскочил из палаты, судорожно сжимая в руке мобильный телефон.
Откуда-то из коридора донеслось:
– Ну, и что, что у меня отобрали права! Ну и что, что полиция?! Да говорил я с ними и не раз! Солнце, держись!
Поджигателю музея вдруг ясно представился знойный день над южной страной. Тяжкий путь через землю, усеянную трупами. Взгляд той, что ждала его с краю. И огонь, который сжёг всё. Всё сжёг, что было. Сжёг всё его прошлое и всё его будущее. Огонь, который сжёг всё. Сжёг всё. И на душе стало как-то легче.
Девушка в странной одежде продолжала ему улыбаться, и он резко слез с кровати на пол, ступил к ней. Быстро подошёл, протянул руку, чтоб коснуться её щеки. Но пальцы прошли сквозь неё и уткнулись в дверной косяк. Просто её нет в мире живых. А значит, всё остальное бессмысленно. Он обернулся к полицейским, спросил того, сочувствующего:
– Ну, пойдём?
– и улыбнулся.
Просто он вспомнил, что она всегда ждала его там. А значит, что бы ни случилось в этом суетном океане жизни, однажды он опять вернётся к ней. Она ждёт его там. Она всегда его ждёт. Только одного его. Просто ей, как и ему, больше никто не важен.
От улыбки арестованного полицейского опять прошиб холодный пот. Несчастный страж порядка, который ничего так и не сумел сделать для того, кем искренне восхищался, не понимал, почему поджигатель музея улыбается в такой ситуации. И полицейскому вдруг явственно вспомнился кошмарный сон, который с раннего детства и до сих пор преследовал его. Сон, где он тоже был стражем порядка, в какой-то древней и южной стране. И там он должен был казнить воришку, совсем ещё юнца. Должен был столкнуть его в яму с ядовитыми змеями. И юнец это прекрасно понимал, должен был представлять, какая ужасная смерть его ждёт. Но мальчишка улыбался! И ступил в яму со змеями сам. Вроде стражнику и выбора особого не было. Но эта счастливая улыбка и эта поспешность юнца глубокой раной легли ему на душу. Он никак не мог понять, что же такого было в жизни юнца, чтоб так улыбаться перед смертью и самому ступить в яму с ядовитыми змеями?! И теперь похожая ситуация случилась наяву: стал полицейским и обязан наказать преступника. Но почему же тот так улыбается в такой ситуации? И до чего ужасное чувство: один в один как в том проклятом кошмаре!
Всю дорогу до тюрьмы арестованный улыбался.
Он всегда и везде из жизни в жизнь искал её. Всегда искал её взгляд и улыбку. Долго искал и не находил. Но теперь понял, что она ждёт его там. А значит, они обязательно встретятся рано или поздно!
А полицейского трясло. Трясло от жуткого совпадения ощущений из кошмара и реальности. А он ведь так боялся, что однажды случится что-то подобное! Так боялся и... Надо было что-то сделать! Надо было что-то сделать! Ведь муки совести непереносимы... Ведь он же ж не выдержит, если ещё хоть раз... Этот человек... снова через несколько лет этот человек, этот несчастный арестованный...
Тут полицейский вспомнил всю мышиную возню, раздутую этим пронырой-журналистом, которого тоже очень зацепила история несчастного поджигателя музея. Вспомнил как один единственный журналист, вот этот самый, одной пламенной речью сподвиг людей свергнуть зануду-мэра с его пьедестала. И задумался, что надо бы объединить им свои силы. Пусть ещё раз в мире восторжествует справедливость! Ну да, музей отчасти жалко. Старинные ж вещи, более не повторятся. Но вот мумию, что была уничтожена в пожаре, как-то не очень жалко. По мнению полицейского - о котором он, впрочем, никому так и не сказал - мёртвым надо дать возможность уйти спокойно, а не расковыривать могилы, чтоб - какой ужас - потом выставлять бренные останки для рассмотрения разными сомнительными личностями. Тем более, что в тот музей даже дети ходили. А увидеть такое ребёнку - худшего сложно пожелать. Ну да, счас такие фильмы пошли, что мумия уже не столь потрясает молодое поколение, как суеверных стариков. Да, собственно, полицейский и сам когда-то так считал. И поначалу даже возмутился, узнав о пожаре в музее. А потом узнал, что поджигатель, прежде чем его схватили, спас ту девчонку. И слова поджигателя, так зацепившие его тогда и перевернувшие что-то в голове, до сих пор будто бы звучали у него в ушах: "Вы считаете, что культура - это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!".
Отзывчивый полицейский оглянулся через окошко на арестованного, сидящего кузове машине. Тот прислонился головой к стене и закрыл глаза. И улыбался. Он по-прежнему улыбался, этот странный человек. Хотелось бы понять, что за мысли сейчас витают в его голове - этого несчастного, преданного другом-коллегой, потерявшего престижную работу, брошенного девушкой, потом уцепившегося за пыльное место ночного сторожа, принёсшего ему несколько лет тюрьмы, едва не скончавшегося при защите той несчастной. Этого несчастного, который опять возвращается в тюрьму и при этом улыбается. Да, очень хотелось бы знать, какие мысли в его голове, но полицейский боялся, что свихнётся, если узнает. Потому что несчастный поджигатель, похоже, уже сам свихнулся от пережитого.
Когда мэр хотел заставить едва живого преступника подписать ту бумагу - униженные мольбы о прощении за уничтожение народных сокровищ - то преступник заляпал бумагу кровью из открывшейся раны. И ещё нарисовал на бумаге сфинкса. И в тюрьме, как стражу закона жаловался его приятель, после кого-то из заключённых в одиночной камере на стене остался нарисованный сфинкс. Силуэт сделан чёрной гелевой ручкой, детали процарапаны чем-то мелким и не очень острым, возможно, концом стержня той самой ручки. Процарапаны глубоко, но штрихи неровные: руки рисовавшего были слабы. И ещё тот бедолага пытался покрыть сфинкса кровью. Очевидно, своей, так как в палате больше никого не было. И отзывчивому полицейскому подумалось, что оба сфинкса дело рук одного человека, того поджигателя. А потому не следовало и спрашивать, какие мысли были в голове у него.