Черный соболь
Шрифт:
Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали: дорога не близкая, малохоженая, места глухие — оставлять зимовье опасно, и порешили не ходить.
В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться — натопили так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных диких местах,
В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян, узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел, ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса.
И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. «Неужто мангазейские колокола названивают? — подумал Гурий. — Ведь все-таки сорок верст!»
Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда, издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним легонько чем-нибудь ударяют.
Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и затосковал.
На столе на деревянных тарелках — куски мяса. Глиняные глазированные кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза, черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный взгляд обращен куда-то в угол.
Аверьян был деловит. Старательно резал ножом мясо на аккуратные ломтики, словно дома в Холмогорах сел обедать. Вот-вот скажет: «Жонка! Соли мало. Где солоница?» Сдержан, строг обличьем, словно церковный настоятель, напустил на себя важность, не подступишься. Гурий, глянув на отца, чуть не прыснул со смеху, таким напыщенно-важным он ему показался.
Герасим смотрел, смотрел в угол, словно что-то силился вспомнить. Наконец вспомнил, набрал воздуха в грудь, и под низким потолком избы зазвенела песня так, что с наката посыпались песчинки.
Эх да сторона ль ты моя, вот моя сторо-о-нушка.
Сторона ль моя чужая, ой, вот чужая!
Умолк, убрал со стола руку, будто отчаявшись, помотал головой и с новой силой:
Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка, Не сам я зашел заехал, ой, вот заехал.
Опять замолчал, перевел взгляд на Аверъяна. Тот положил нож, отодвинул тарелку, быстро отер губы, спросил полушутя:
— Не сам, говоришь? А кто же тебя приневолил?
Герасим опять упрямо помотал головой, взял выше и звонче:
Занесла-то меня, да доброго молодца, Занесла меня неволя, ой, вот неволя!
— Это, брат, врешь, — опять вплелся в паузу спокойный басок Бармина.
— Слышь, Никифор, он говорит: неволя! Видал, а? — И тут же оставил шутливый тон и стал помогать Герасиму так, что стены, казалось, задрожали.
Да неволен я был, да я, добрый молодец, Неволен я был, кручинен, ой, был кручинен.
Теперь уже присоединился к поющим Никифор, и песня зазвучала до удивительности стройно, слаженно, и голоса стали потише, но проникновенней, и в песне стало преобладать чувство, что трогает за сердце, высекает слезу и у исполнителей, и у тех, кто слушает ее.
Да никто-то, никто про мою кручинушку, Никто про нее не знает, он, вот не знает…
На улице тявкнул пес, потом снова тявкнул и залился бешеным лаем. Лай доносился то с одного места, то с другого. Оборвав пение, артельщики вскочили, выбежали из избы, огляделись — никого. Пыжьян подбежал к Аверьяну, стал тереться у ног, еще раз пролаял, повернув морду к реке.
— Кто-то был, — сказал Аверьян. — Однако студено. Пошли в избушку.
В избе после минутного раздумья Аверьян схватил полушубок, надел его, взял из-под лавки топор.
— Пойду проверю. Вы сидите тут.
— Я, батя, с тобой! — сказал Гурий, мигом собравшись.
— Тогда возьми лыжи, — сказал отец.
На лыжах они обошли кругом все зимовье, внимательно проверили загородку, где хранился коч, амбар.
Аверьян пошел тогда вдоль тропки, по которой Гурий ходил за водой к реке. И рядом с тропкой заметил свежую лыжню.
— Вот чужая лыжня, — сказал он. — От реки кто-то приходил.
Он пошел размашистым шагом к реке, Гурий — за ним. Вышли на лед. Чужая лыжня уходила к дороге. Далеко на ней Гурий заметил черную точку, движущуюся в направлении города.
— Глянь, батя. Кажись, вершник!
Отец присмотрелся, сказал:
— Сани. Кто-то наведывался в наше зимовье. Не к добру это.
Когда перевалило за половину января, днем стало чуть светлее. Гурий собрался в лес один, сказав отцу, что скоро вернется. Пыжьян, сопровождавший охотников, на этот раз бежал следом за Гурием. Заметив чей-нибудь след, он кидался в сторону от лыжни, увязая по брюхо в снегу, обнюхивал его и догонял Гурия. Парень шел быстро. Снег сухой, погода ясная, лыжи катились как бы сами по себе. Мороз жег лицо, щеки горели, изредка Гурий растирал их рукавицей, чтоб не обморозиться. За спиной у него мешок с самым необходимым, без чего холмогорцы в лесу и не показывались, — с сухарями, трутом и огнивом, привадой для зверя, жестяным котелком, куском вареного мяса, вяленой рыбой. За поясом — легкий охотничий топор, в левой руке, как всегда, лук, стрелы наготове в кожаном колчане-чехле. Ружья Гурий у отца не просил, рассчитывая, что оно ему не понадобится — лишняя тяжесть в пути.
Осмотрев ловушки и обновив приваду, Гурий увлекся и, чувствуя себя самостоятельным, уверенно побежал дальше в лес. Время от времени он останавливался, делал заметы на мерзлой коре.
Прошел небольшой ложок, окруженный кустарником и ольховым подлеском, выбрался в лиственничный борок, чистый, ровный, красивый. Меж лиственниц темнели ели, невысокие, но широкие, разлапистые. Стоя в сугробах, они нижними лапами опирались на снег. На ветках — тяжелые нависи. Иной раз они обрывались и хлопались вниз.