Черный став
Шрифт:
Наталка от похвал густо краснеет и закрывает голой рукой глаза. Наливайко становится еще веселее.
— Ай-яй! — стыдит он ее. — Дивчине замуж пора, а она Бог зна чего соромится…
Из красных щек Наталки, кажется, сейчас так вот и брызнет кровь. Она совсем отворачивается от него, чтобы вытереть выступившие на ресницах от смущения слезы.
— Ну чего? — укоризненно говорит ей мать. — Только время даром тратишь!..
— Та чего ж он зачипает! — капризно возражает Наталка, надув свои пухлые губы.
Она снова принимается за работу, все еще красная, с мокрыми
— Пускай идет до своей Марынки суховеевой!..
Наливайко сразу становится скучно, не по себе; он поникает головой и тихо говорит:
— Знал бы, где Марынка — к ней бы пошел!..
Наталка низко потупляется; кровь сбегает с ее лица, и оно становится белым, как тесто, которое она мнет в руках…
— Заходил пьяный Синенос, — отзывается Фочиха, сочувственно глядя на чумака, — так он тут балакал что-то про Марынку, та я не разобрала…
— До млыну деда Порскала уехала… — замечает, не поднимая головы, Наталка…
— Эге ж. Должно быть, что так…
Наливайко вдруг срывается с места, точно его кто спихнул с лавки, бросает на стол пятак за молоко и бублики и бежит к двери. Наталка сердито, сдвинув брови, смотрит ему вслед; старуха качает головой и бормочет про себя:
— От бидна голова! Нагадал тягаться с самим чертом!..
Наталке не жалко Наливайко; он совсем «сдурел», и ей от него ничего не надо. Ей досадно только, что он смеется над ней и не видит, что она уже совсем взрослая дивчина и ей тоже хочется, чтобы о ней кто-нибудь думал… Ее брови раздвигаются, синие глаза мечтательно туманятся, — и она долго без толку мнет и раскатывает один и тот же кусок теста…
А бублики в печи горят, и Фочиха вспоминает о них тогда, когда от них остается только уголь…
XXIV
Новое столкновение
Несколько дней тому назад Наливайко купил себе у рыбака Пищика старый челнок, чтобы ездить рыбу ловить; он высмолил его хорошенько, законопатил дыры и щели, врыл в песок столбик и крепко привязал к нему лодку.
Нужно было еще купить разных крючков и рыболовных снастей, да у него все времени не было. Теперь он шел к Сейму, чтобы испробовать свой челн: если он не даст течи, то можно будет на нем поехать к мельнице Тараса Порскала и повидать там Марынку.
Но челна на том месте, где он привязал его, не оказалось, и даже столбик был выворочен и унесен. В некотором отдалении по реке плыл кто-то в челне, изо всех сил работая веслом то с одной, то с другой стороны лодки. Наливайко узнал свой челн: он блестел на солнце свежей, только что просохшей смолой. Мужик, сидевший в челне, был дюжий, его широкая спина показалась Наливайко очень знакомой. Он приложил руки трубой ко рту и крикнул:
— Гоп-гоп!.. Давай човен!..
Тот оглянулся. В солнечном свете ярко засияла широкая рыжая борода. Ага, это Бурба! Наливайко яростно погрозил ему кулаками. Тот засмеялся, сверкнув зубами, отвернулся и еще быстрее заработал веслом. Челн пошел широкими скачками, запрыгав по воде от сильных толчков, и скоро скрылся за высоким мысом Ровчака…
Наливайко скрипел зубами от
Солнце пекло уже во всю силу своего летнего зноя. Наливайко снял свой брилль и вытер рукавом рубахи мокрый лоб и шею. До мельницы было версты три, пока он туда дойдет — Марынка уж домой уедет; а может, ее там вовсе и нет и Синенос выдумал, что она туда поехала!..
Он постоял у реки, подумал — и пошел домой. В скрипициной хате было прохладно — от земляного пола и полумрака: маленькие окошечки давали совсем мало света. Он лег на лавку, подложив под голову свитку.
У окна и под потолком гудели мухи; в скрипициной половине раздавались голоса, пиликала скрипка. Наливайко разбирала сонная одурь, он то задремывал, то просыпался; голоса гудели беспрерывно…
— То ж и оно… Выпьем, чтоб дома не журились…
— Та выпьем…
— Ну, давай Боже…
— Давай Боже…
За стеной слышался звон посуды, бульканье водки, наливаемой из бутылки в стаканы. Пьяные, хриплые голоса звучали как будто где-то далеко-далеко.
— То ж ты и был! — упрямо повторял густой бас. — Я ж сам видал!..
— А может, и не я! — с хитрецой возражал Скрипица.
— Та не бреши! Кто ж у нас на шкрипке играет, как не ты?
— А еще Янкель-музыкант!..
— Так то ж Янкель, а то ты! Разве ж я не знаю Янкеля?
— Может, и знаешь, та не узнал…
— Так ты ж сам рассказывал, как вел до Городища Ма-рынку!..
Но Скрипица продолжал упираться, виляя:
— Кто знает, чи то я был, чи жид Янкель… Выпьем лучше горилки!..
— Та выпьем…
— Ну, давай Боже…
— Давай Боже…
Наливайко сквозь сон слушал этот разговор; он дремал, а в голове у него тревожно шевелилось: «Так то Скрипица водил к Бурбе Марынку!..» Еще не очнувшись совсем, он встал, сел на лавке, протер глаза. За стеной разговор продолжался, но уже трудно было что-нибудь разобрать в пьяном гуле голосов…
Спустя минуту Наливайко уже тряс Скрипицу за ворот свитки, словно хотел вытрясти из него душу.
— Зачем водил Марынку в Городище?..
Скрипица бормотал что-то несвязное, не понимая, чего от него хотят; его голова моталась в разные стороны, все тело вихлялось, как пустой мешок. Он старательно придерживал свою скрипку, о которой, даже будучи мертвецки пьяным, никогда не забывал.
А его собеседник, колбасник Синенос, испуганный внезапным нападением Наливайко, заливался пьяными слезами и просил:
— Не бей нас, добрый человек… Разве ж мы виноваты? То Бурба, чтоб ему подавиться, напустил нечистую силу! Ей-Богу ж, он!.. Та ось и Давидко-паромщик скажет!..
В приоткрывшейся двери торчала голова Давидки в рыжем котелке; он поманил к себе пальцем Наливайко и сказал, приподымая над головой шляпу:
— А чи можно господину Наливайко два слова сказать?..
От Скрипицы ничего нельзя было добиться, и Наливайко бросил его и вышел к Давидке за дверь. Тот снова снял свой котелок и низко поклонился. Он скороговоркой зашептал: