Черный Янгар
Шрифт:
Вот и все.
– Ты слышала?
Каждое слово. И теперь я поняла, что задумал отец. Он желал не просто унизить Янгхаара, но уничтожить.
– Слышала.
В руке Янгхаара появляется плеть.
Надо же, как у отца, только коричневая, но тоже плетеная и с шариком на конце. В нем наверняка спрятан кусочек свинца, и воздух плеть рассекает со свистом. А кожу рвет и вовсе легко. И кожу, и мясо… Однажды отец в приступе гнева запорол раба. Остыв же, приказал тело повесить на воротах, чтобы каждый видел, чем неповиновение чревато.
Я
И помню.
И смотрю на руку мужа, смуглые пальцы, нежно поглаживающие рукоять. На саму эту рукоять, резную, с волчьей головой, в пасти которой вставлен красный камень. И на ременный хвост.
– Скажи, почему он это сделал? – Пальцы Янгара приподнимают мой подбородок, заставляя смотреть в глаза.
Снова бездна. Черная, как кровь Укконен Туули. И нежность, с которой мой муж касается меня, пугает.
– Он ведь собирался убить меня. – Голос низкий, бархатистый, ласкающий. – И гнев богов пал бы на твою голову, Пиркко…
– Нет.
Надо молчать.
Или упасть на колени.
Умолять о прощении, которого я, возможно, не заслуживаю.
– Что «нет»? – Плеть касается шеи. – Он не верит в богов?
Верит. Но в себя – больше.
– Ну же, скажи, почему Ерхо Ину пожертвовал любимой дочерью?
– Не любимой. – Мой голос звучит тихо, жалко. И Янгхаар не спешит задать следующий вопрос. Он просто ждет, смотрит.
Улыбается.
А черные глаза темнеют. Знаю, что невозможно такое, но я вижу, как расплывается в них иная, предвечная тьма. Бездна выбралась наружу.
– Ты не Пиркко. – Толстяк роняет лоскут ткани под ноги и проводит по клинку ладонью. – Ты ведь не Пиркко?
– Нет. То есть да… Я – не она.
– А кто? – Пальцы сдавливают подбородок.
– Аану. Аану Ину.
Аану Каапо. Я больше не принадлежу роду Ину. Но я не смею причислить себя к роду мужа.
– Рыжие волосы, – заметил толстяк. – Я ведь тебя предупреждал.
Янгхаар его не слышал.
– Аану, – он повторил мое имя со странным выражением, – Аану Ину…
И плеть соскользнула с шеи, уперлась в грудь.
– Почему я о тебе не слышал?
Потому что отец не любит вспоминать о давней ошибке, да и само мое существование позорит древний славный род.
Позорило.
– Ты и вправду его дочь?
– Да.
Невозможно лгать, глядя в эти глаза.
– Я его дочь. Незаконнорожденная.
Моя мать была рабыней. А отец совершил ошибку, признав меня. Но разве я виновата хоть в чем-то?
Ноздри Янгара раздулись, а губа приподнялась.
– Ублюдок, значит… Видишь, Кейсо, до чего славно получилось – я ублюдок, она ублюдок… Нас уже двое. Ерхо Ину подобрал мне достойную невесту.
Его слова причиняли боль. Я думала, что уже привыкла к ней, и к презрению, и к гневу, и к насмешкам. Пожалуй, ко всему, – люди жестоки. И почему Янгар должен отличаться от них?
– Остынь, Янгу, – сказал толстяк, поднимаясь. – Уходить пора.
Только Янгар не услышал. Он наклонился ко мне и сделал глубокий вдох, втягивая запах моего тела.
– Почему, богов ради, ты ничего не сказала?
Боялась. Сначала отца. Затем его.
И того, что будет со мной.
И того, чего я лишусь. Одна лишь ночь – разве это много? Но ночь закончилась, и что теперь? Я найду тысячу причин, но каждая из них слабое оправдание. Вот только был ли у меня иной выбор? Возможно, что был.
– Она делала то, что ей сказали, и только. – Кейсо поднялся. – Уходим.
– Погоди.
Теперь и я ощущала его запах, резкий, какой-то звериный. А плеть вновь поднялась к лицу, и основание рукояти уперлось в лоб.
– Ты ведь не знала, что он собирается делать?
Нельзя врать, глядя в его глаза. Я не знала. Я догадывалась, что отец задумал недоброе, но…
– Скажи, – попросил Янгхаар, – хоть что-нибудь.
И наверное, слепая Акку, цвет которой – синий, а губы довеку зашиты суровой нитью, поскольку слишком злые слова произносит раздвоенный ее язык, предъявила на меня права. Иначе почему я, глядя в черные лютые глаза мужа, произнесла:
– Мой отец просил передать, что Ерхо Ину не прощает обид. И не боится псов. Даже бешеных.
Я видела, как дернулся Янгар. Отпрянул. И лицо его вдруг стало белым, а из ноздрей хлынула кровь.
Я видела, как медленно, очень медленно поднялась его рука. И плеть в ней, очертив полукруг, устремилась ко мне черной гадюкой. Она скользила по воздуху, разворачивая петлю за петлей.
Я видела, как Кейсо кинулся к Янгару, пытаясь остановить удар.
И упал на плечи, сбивая с ног, вдавливая в землю. И как Янгар с рычанием и воем пытался высвободиться из объятий толстяка. Он выворачивался, неестественно запрокидывая голову, и обнаженные десны были белы. А в уголках рта появилась пена.
Я видела, как лошади шарахнулись в сторону. Землю, вывернутую копытами битюга. Раздавленную траву. Желтые одуванчики, словно монеты, рассыпанные на зеленом покрывале.
Я видела все и сразу и, наверное, могла бы увернуться, но… боль опалила лицо. Кажется, кто-то кричал, возможно, что и я. Боль была такой жгучей, невыносимой, что я почти ослепла.
Но, отняв руку от лица, уставилась на ладонь.
Красная… Красной краски мне не досталось. Была желтая. И еще рыжая. И синяя. А вот красная – она для Янгара.
Он затих. И только скулил, как-то жалостливо, по-собачьи. А толстяк, одной рукой вдавив голову Янгара в мох, второй гладил по волосам и что-то говорил, успокаивая.
Кейсо обернулся ко мне и сказал:
– Сейчас отпустит.
Кто? И кого? Он. Янгара. И позволит встать. Вернет плеть и право добить меня. Боги будут против? Какое дело богам до безумца и глупой девчонки? Да и есть ли они вовсе?
– Десять лет, девочка, он учился жить. И всего-то несколько слов…
Щеку дергало болью, нервно, мелко, и я, сама того не замечая, поглаживала рану.