Черный жемчуг
Шрифт:
– Вы лгали ради меня, – прошептала она. – Я должна во всем признаться. Я не могу уйти, оставив это невысказанным.
– Успокойтесь, – попросил ее Эдуард. – Он простил все, что вы совершили – остальное неважно. Уйдите от него с любовью – это вы еще можете сделать.
Мэри в изнеможении закрыла глаза, и Эдуард не знал, поняла и приняла ли она то, что он сказал. Он мягко высвободил руки и встал, а когда его место занял Ральф, Мэри позволила ему обнять себя. В комнате наступило молчание, время медленно двигалось вперед, свечи неторопливо догорали. Иногда Мэри открывала глаза и смотрела в сторону окон; она держала Ральфа за руки и несколько раз, когда он порывался погладить ее по лбу, Мэри с поразительной силой цеплялась за его пальцы. Видя это, Эдуард подумал о том дне, когда он сам окажется на смертном одре, путаясь одиночества и мрака могилы, и жалость к Мэри заставляла его бодрствовать всю ночь. Наконец небо начало светлеть, пламя свечей поблекло, послышались предрассветные крики черного дрозда – сначала неуверенные, короткие, как будто птица пробовала голос. После бесконечно долгой ночи всем показалось, что они впервые слышат птицу и видят рассвет. При этих звуках Мэри открыла глаза и повернулась к окнам, неотрывно глядя на них. Мрачное прежде небо озарилось золотистыми отблесками; дрозды закричали громче, хором, как будто их пение способно было принести миру солнце. Ральф почувствовал, как рука Мэри, держащая его за пальцы, расслабилась.
– Уже утро, – прошептала она.
– Да, дорогая, – ответил Ральф.
– Мне не хотелось умирать в темноте... Немного спустя Эдуард задул свечи – их пламя стало почти прозрачным в ярком утреннем свете.
Аннунсиата с восторгом воспринимала все, что случилось с ней после отъезда из дома. Все слуги вышли пожелать ей счастливого пути, пока она садилась верхом на Голдени, одетая в новое синее платье и шляпу с перьями. Достигнув поворота дороги, она остановилась и повернулась, помахав своей затянутой в перчатку рукой, последний раз бросая взгляд на приземистый серый дом Шоуз, прохладный и мрачный в этот предрассветный час. Интересно, что случится со мной, когда я в следующий раз окажусь здесь, думала девушка. Вероятно, тогда я уже буду замужней дамой. И она вспомнила насмешливое предсказание Эдуарда: «Герцогиней? – Ну, скорее всего графиней». Затем она резко отвернулась и пришпорила Голдени, переходя в галоп. Коралловые подвески заплясали на узде кобылы.
Вскоре Аннунсиата увидела совершенно незнакомые ей места, ибо так далеко от дома она никогда не уезжала, и даже с Эдуардом они обычно направлялись на север, а не на юг. С девушкой следовали две горничные, чтобы помогать ей во время путешествия, Перри, дворецкий, который вез деньги, и четверо слуг-мужчин, которым было поручено охранять хозяйку, заботиться о лошадях и поклаже. Аннунсиата почувствовала гордость, что так много слуг приставлено к ней одной, и ничто за время путешествия не умалило эту гордость – слуги постоянно держались рядом с ней, и если кавалькада останавливалась или к ней кто-нибудь приближался, слуги обступали свою хозяйку, готовясь защищать ее, если понадобится, собственными ногтями и зубами.
Остановки на постоялых дворах были так же замечательны, ибо Аннунсиате еще ни разу не приходилось ночевать вне дома, кроме визитов в замок Морлэндов, которые не шли в счет. Каждый день, когда приходило время искать ночлег, Перри останавливал какого-нибудь приличного на вид прохожего и спрашивал, есть ли в окрестностях подходящий постоялый двор. Добравшись до указанного двора, путники оставались на улице, пока Перри ходил обследовать предлагаемые им комнаты. Если постоялый двор казался ему подходящим, он выходил и помогал Аннунсиате въехать во двор. Кто-нибудь из слуг присматривал за лошадьми, а остальные относили багаж Аннунсиаты в ее комнаты, где горничные распаковывали постельное белье и застилали постель, а Перри заказывал обед.
Им попадались различные постоялые дворы, но все они – почище и погрязнее, побольше и поменьше, спокойные и шумные – были, в общем-то, одинаковы. В них хорошо кормили, и это тоже было в новинку для Аннунсиаты, привыкшей есть только дома. На каждом постоялом дворе, где они останавливались, подавалось какое-нибудь особое блюдо, и девушка с наслаждением пробовала его и различала букеты вин, элей и сидров. Иногда за обедом ей прислуживал сам владелец двора или его жена, так как везде девушку встречали с радостью и любопытством. Слух о ее поездке обогнал Аннунсиату и, останавливаясь на ночь, она обнаруживала, что люди уже знают, как красива и удачлива молодая хозяйка Шоуза, путешествующая в Лондон ко двору короля, и выглядывают из окон, чтобы хорошенько рассмотреть ее.
– О мисс, в Лондоне вы всех сведете с ума, – сказала как-то вечером Хетти, застилая постель.
– Я не, удивлюсь, если сам король выйдет встречать вас, – добавила Мэгги, и обе захихикали.
– Говорят, он самый рослый мужчина на свете, – мечтательно проговорила Хетти, – и самый красивый.
– И он еще не женат, мисс, – подхватила Мэгги, – так что у вас есть все шансы на успех.
– О, перестань, Мэг! – быстро ответила Аннунсиата, видя, как в комнату входит Перри.
– Если только вы сможете вытеснить миссис Палмер, – беспечно продолжала Мэг. Перри вошел как раз вовремя, чтобы расслышать ее последние слова, И отвесил Мэг легкую, но ощутимую оплеуху.
– Придержи язык, скверная девчонка. Не смей упоминать имя этой женщины при своей хозяйке! – Мэг покраснела и усердно принялась расправлять простыню, а Перри повернулся к Аннунсиате: – Ваш обед будет готов через полчаса, хозяйка. Я спрашивал о кузнеце, но он появится не раньше, чем завтра утром, так что нам придется задержаться здесь.
В тот день одна из лошадей потеряла подкову.
– Хорошо, Перри, – ответила Аннунсиата, и внезапно ее внимание привлек шум во дворе – голоса, смех, и пение. Дверь на балкон была открыта, и она вышла взглянуть во двор прежде, чем Перри смог остановить ее. Во дворе было двое молодых людей, окруженных слугами и музыкантами. Мужчины были одеты так богато и причудливо, что Аннунсиата изумилась. Их короткие камзолы были украшены лентами, свисающими с плеч; широкие атласные панталоны, перехваченные под коленями, также были отделаны лентами; ленты спадали с их поясов, где между подолом камзолов и поясом панталон виднелись рубашки. Удивительнее всего оказалось то, что все ленты были разноцветными, по тону не подходящими ни к камзолам, ни к панталонам. Волосы молодых людей были длинными и завитыми, их широкополые шляпы украшали большие перья.
Невозможно было не узнать в этих юнцах отъявленных щеголей, и кроме того, при одном взгляде на них становилось ясно, что, несмотря на ранний час, они уже сильно навеселе. Пораженная, Аннунсиата хотела уйти, когда один из щеголей заметил ее и завопил:
– Вот она! Вот она!
Другой тоже поднял глаза и помахал шляпой, чуть не потеряв равновесие и спасшись только благодаря тому, что он зацепился шпорой.
– Черт подери, Джек, она в самом деле красотка. Прекрасная и таинственная наследница. Ваш покорный слуга, мадам! – он попытался поклониться в седле, но переусердствовал и ударился носом о луку. Аннунсиата подавила улыбку, напустив на себя серьезный вид, и вышла с балкона как раз в тот момент, когда Перри уже хотел втащить ее в комнату силой.
– Черт, да с ней отец! – довольно громко пробормотал первый, пока второй горланил: – Не уходите, мадам! Я жажду быть вашим слугой, мадам! Мы оба готовы к вашим услугам!
– Какое бесстыдство! – воскликнул Перри, руки которого задрожали. – Оставайтесь здесь, мисс, и не давайте повода этим негодяям развлекаться, – затем он быстро вышел на балкон и крикнул: – Замолчите, бессовестные, пока я не послал за слугами! Как вы смеете так обращаться к знатной даме?
– Черт побери, у старика не язык, а настоящее змеиное жало! – воскликнул второй.
Первый, который был менее пьян, взял его за руку и предупредил:
– Потише, Дик, Давай уедем отсюда. Он прав. Нам лучше не поднимать шума, – и затем, повысив голос, добавил: – Успокойтесь, мы не хотели обидеть вашу прелестную дочь.
Побагровев, Перри взревел:
– Мою Хозяйку, сэр! Как вы смеете!
При этих словах юнцы ненадолго замолчали, а потом разразились смехом.
– Отлично сказано, старик! – закричал первый. – Надеюсь, я смогу быть таким же, когда доживу до твоих лет! – и они уехали прежде, чем Перри смог что-либо возразить. Когда он вернулся в Комнату, Аннунсиата сильно закусила губу, чтобы не рассмеяться, так как ей не хотелось обижать Перри.