Черный

Райт Ричард

Встала еще одна проблема: как мне уйти с работы без лишних разговоров и скандала. Что сказать хозяину? Надо представить дело так, будто я тут ни при чем - дескать, тетушка берет мою парализованную мать и меня с собой в Чикаго. Пусть он думает, что за меня решили другие, тогда мой поступок не вызовет у него неприязни ко мне. Я знал, что белые южане приходят в ярость, когда негры уезжают туда, где к ним относятся иначе.

Все произошло, как я задумал. За два дня до отъезда - раньше я не рискнул, боясь вызвать возмущение белых, - я пришел

к хозяину и сказал, что уезжаю. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и посмотрел на меня таким долгим и внимательным взглядом, каким еще никогда меня не удостаивал.

– В Чикаго?
– тихо повторил он.

– Да, сэр.

– Не понравится тебе там, парень.

– Но я же не могу оставить мать, сэр, - ответил я.

Белые бросили работу и стали слушать. Я почувствовал себя увереннее, тверже.

– Там холодно, - сказал хозяин.

– Да, сэр, говорят, - ответил я равнодушно.

Он понял, что ему меня не поймать, и отвел глаза, неловко засмеявшись, чтобы скрыть неудовольствие и неприязнь.

– Смотри, парень, не свались там в озеро, - сказал он шутливо.

– Ну что вы, сэр, - ответил я тоже с улыбкой, будто и вправду боялся ненароком упасть в озеро Мичиган.

Он снова пристально и серьезно посмотрел на меня. Я опустил глаза.

– Думаешь, тебе там лучше будет?

– Не знаю, сэр.

– Здесь ведь вроде дела у тебя шли неплохо, - сказал он.

– Конечно, сэр. Если бы не мать, я бы остался здесь и с работы не уходил, - лгал я как можно искренней.

– Так оставайся. А ей будешь посылать деньги, - предложил он.

Он подловил-таки меня. Остаться я не мог: сказан белым, что уезжаю на Север, я уже не в силах был бы скрывать, как отношусь к ним.

– Я не хочу расставаться с матерью, - сказал я.

– Ты не хочешь расставаться с матерью, - повторил он.
– Ну что ж, Ричард, нам было приятно работать с тобой.

– И мне было приятно здесь работать, - соврал я.

Наступила тишина, я неловко потоптался на месте и пошел к двери. Было по-прежнему тихо, белые лица со странным выражением смотрели на меня. Я поднимался по лестнице, чувствуя себя преступником. Скоро весть о моем отъезде разнеслась по всей мастерской, белые стали подходить ко мне, расспрашивать, и выражение у них было совсем не такое, как раньше.

– Значит, на Север едешь?

– Да, сэр. Моя семья туда переезжает.

– Вашему брату там не больно-то сладко живется.

– Постараюсь привыкнуть, сэр.

– Не верь ты всем этим россказням про Север.

– Я и не верю, сэр.

– Все равно вернешься сюда, к своим друзьям.

– Может быть, сэр, не знаю.

– Ну и как ты собираешься там себя вести?

– Так же, как здесь, сэр.

– Будешь разговаривать с белыми девушками?

– Что вы, сэр, боже упаси. Буду вести себя так же, как здесь.

– Не будешь. Изменишься. Черномазые меняются, когда попадают на Север.

Я хотел сказать, что затем и еду, чтобы измениться, но промолчал.

– Я останусь каким был, - заверил я, желая убедить их, что у меня нет ни малейшего воображения. Я говорил и чувствовал, что мой сон сбывается. Мне не хотелось лгать, но что делать - я лгал, чтобы скрыть свои истинные чувства. Надо мной стоял белый цензор, и, подобно тому как сны охраняют покой спящего, так в эти минуты меня охраняла ложь.

– Слушай, парень, по-моему, ты от этих проклятых книжонок свихнулся.

– Что вы, сэр, нет.

Я последний раз сходил на почту, снял и положил на место сумку, вымыл руки и надел кепку. Быстрым взглядом окинул цех; большинство работали допоздна. Двое-трое оторвались от работы и посмотрели на меня.

Мистер Фолк, которому я уже отдал его библиотечный абонемент, заговорщически мне улыбнулся. Я пошел к лифту, и Шорти спустил меня вниз.

– Везет тебе, негодяю, - сказал он с горечью.

– Почему?

– Накопил деньжат - и деру.

– Сейчас только трудности и начнутся.

– Таких трудностей, как здесь, не будет, - отрезал он.

– Будем надеяться. Но жизнь всегда что-нибудь выкинет, - сказал я.

– Иногда я прямо зверею, всех бы поубивал!
– Он в остервенении сплюнул.

– Ты тоже можешь уехать, - сказал я.

– Никуда я с этого проклятого Юга не уеду!
– крикнул он.
– Вечно твержу, что уеду, да нет... Ленив я. Спать люблю. Здесь и помру. А может, они меня прикончат.

Я вышел на улицу, все еще ожидая, что кто-то окликнет меня, вернет и скажет, что все это сон, что я никуда не уезжаю. Это был мир, взрастивший меня. Это был ужас, от которого я бежал.

На следующий день, когда я уже был далеко - в поезде, мчавшем меня на Север, - я все равно не мог бы объяснить, что именно понуждает меня отринуть мир, в котором я вырос. Я бежал без оглядки, без сожаления. Юг, который я знал, был безобразен и жесток, но за его яростью и злобой, ненавистью и проклятьями, за всеми нашими несчастьями и горем я разглядел другую жизнь, более достойную и светлую.

Когда я убежал из приюта, я не думал о том, куда бегу, лишь бы убежать; так и сейчас главным для меня было уехать. Кто знает, что меня ждет, но это неважно. Прочь, скорее прочь, здесь я больше жить не могу.

Но почему у меня всегда было это ощущение? Откуда у меня это сознание своих возможностей? Как в непроглядной тьме Юга смог я различить свет свободы? Почему я повиновался своим смутным порывам? Почему мои чувства оказались столь остры, что я решил доверить им свою жизнь? Конечно, веру в себя дал мне не мир черных и белых - единственный ведомый мне мир. Люди, с которыми я сталкивался, отдавали приказы и требовали подчинения. Что же влекло меня? Как осмелился я поставить собственные чувства выше того грубого, безжалостного окружения, которое пыталось завладеть мной?