Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых
Шрифт:
* * *
Таких деловых свиданий с Марией Сергеевной у меня было в общем-то немного. Но вот что примечательно — как бы долго они ни длились, все равно сосредоточенность была такова, что поговорить о жизни, обменяться мыслями о радостях и превратностях переводческого искусства, о стихах, пожалуй, ни разу не пришлось. То оказывалось, что Мария Сергеевна уже назначила время для работы следующему автору и мы — в цейтноте. То мои обстоятельства складывались так, что я вынужден был спешно откланяться. Но, конечно же, дело было еще и в том, что сам затеять подобный разговор я не решался — не то чтобы робел,
Редакторская работа занимала в ее жизни заметное место. На титульных листах многих прекрасных книг, переведенных на русский язык, обозначено: «Перевод под редакцией Марии Петровых».
Аветик Исаакян и Саломея Нерис, Ованес Туманян и Юлиан Тувим, Маро Маркарян и Самуил Галкин… Перечень этот неполон.
О том, как много значил для Марии Сергеевны труд, вложенный в эти издания, свидетельствует ее восьмистишие, так и озаглавленное «Редактор». Эти две строфы звучат как оправдание суровой требовательности к себе и другим:
Такое дело: либо — либо… Здесь ни подлогов, ни подмен… И вряд ли скажут мне спасибо За мой редакторский рентген. Борюсь с карандашом в руке. Пусть чья-то речь в живом движенье Вдруг зазвучит без искаженья На чужеродном языке.Я как-то не припомню другого примера — некто из поэтов вроде бы о своей практике редактирования стихов не писал. Но, как всегда у Петровых, эти строки — чистейшая лирика, и сказано тут о куда более важных вещах, чем правка чьей-то рукописи.
«Здесь ни подлогов, ни подмен…», — это жизненный девиз.
…Бывает ведь и так. Наговоришься с кем-нибудь из своих знакомых, обсудишь все проблемы — глобальные, литературные, житейские, а потом ничегошеньки не остается ни в памяти, ни в душе.
Можно просидеть с человеком несколько часов, вежливо улыбаться, даже выслушать от собеседника приятные для себя вещи. Через день-другой удивляешься — на что потрачено время? Что общего у тебя с этим сладкоголосым, но равнодушным пустомелей?
И — наоборот, — при встрече почти ничего не сказано, а уходишь со счастливым сознанием взаимной приязни. Или увидишься с коллегой по чисто практическому поводу, проведешь с ним считанные минуты, от силы час, занимаясь, без лишних слов, только решением задачи, ради которой вы объединились на это короткое время. А расстаетесь вы радуясь тому, что все получилось как надо, что вы оказались единомышленниками, что непродолжительная, но успешная встреча сблизила вас. При этом никто никому не льстил, о высоких материях не рассуждали, о несогласии говорили прямо, зато в поисках истины понимали друг друга с полунамека.
После работы с Марией Сергеевной над рукописью я уходил с ощущением, что не только улучшился мой перевод, но я и сам стал чуточку лучше, потому что соприкоснулся с талантом и благожелательностью, с мастерством и бескорыстием. А возможно, и с дружбой, неразговорчивой, но крепнущей и надежной.
* * *
Я не только ни разу не читал Марии Сергеевне своих стихов, я и книжки свои дарить ей не решался, боясь проявить назойливость.
Но однажды, увидев меня на стыке Беговой и Хорошевского шоссе в районе коттеджей, где обитали тогда писатели, Петровых спросила:
— Уж не ко мне ли вы?
— Нет, Мария Сергеевна, иду к одному из ваших соседей. Разве я стал бы являться к вам без предупреждения?
Она улыбнулась:
— А я почему-то решила, что вы несете мне свой новый сборник. Я видела его у Звягинцевой.
— О, я бы с радостью! Но у меня не было уверенности в том, что вам это интересно…
Она очень серьезно поглядела на меня:
— Как я вас понимаю! Конечно, конечно… Так вот, знайте, я слежу не только за вашими переводами. Мне по душе то, что вы пишете сами. И я поздравляю вас с выходом книги.
Поцеловав протянутую мне руку, я поблагодарил Марию Сергеевну. Чем неожиданнее ободряющее слово, тем оно дороже. И, как легко догадаться, раскрыв портфель, я тут же вручил Петровых свой сборник.
В Москве в ту пору еще не было такого количества автоматических станций, как сейчас. Даже у живущих в центре не всегда имелись домашние телефоны.
С домом, где обитала Мария Сергеевна, связь была. В старой алфавитной книжке, сохранившейся у меня, я обнаружил тогдашние координаты Петровых. Звонить ей надо было через коммутатор Д. З. 00. 80, добавочный номер 5—29.
Некоторые столичные коммутаторы еще откликались не гудками, а живыми голосами телефонисток. И часто бывали заняты.
Сейчас и в другой город несложно дозвониться. А уж если твой знакомый живет неподалеку, по нынешним московским понятиям почти рядом, набрать нужные цифры и условиться о встрече — проще простого. Нет времени увидеться? Несколько поворотов диска, — и общайся заочно сколько твоей душе угодно.
Как бы там ни было, мы все реже и реже обращаемся к почтовой бумаге и конвертам, предпочитая современные средства связи. Особенно в пределах одного города.
Но, пожалуй, эпистолярный жанр стал угасать уже в те дни, о которых идет речь в моем рассказе.
От начала Хорошевского шоссе до станции метро «Аэропорт», близ которой я живу, — десять минут езды на трамвае. Дозвониться тоже было не так уж сложно. Вот почему я полагал, что, если Петровых, прочитав мою книжку, найдет нужным откликнуться, дело ограничится кратким телефонным звонком. Пусть поощрительным, но именно — кратким. Это подсказывал опыт нашего общения.
Однако Мария Сергеевна прислала мне содержательное письмо. Прочитав его, я испытал счастливое волнение. Не только потому, что был тронут лестным отзывом о моем сборнике. Оказалось, что не очень склонная к устным рассуждениям, Петровых, беря перо в руки, становится щедрым собеседником. Что старинный способ выражения мыслей с помощью почтовой переписки для нее более удобен и естествен. Что здесь-то и обнаруживается ее неприкосновенный запас дружеского тепла, сопереживания, умения радоваться даже скромной удаче товарища. Раздумывая о прочитанном, она делится с тобой своим пониманием задач поэзии, своим отношением к искусству стиха. Уясняешь, вникая в эти строки, что она исповедует, чего не приемлет.