Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых
Шрифт:
Уж не помню, чем я ответил на это первое письмо — благодарственным звонком или тоже посланием. Но что-то в наших отношениях ощутимо изменилось. Стало само собой разумеющимся, что свои книги я теперь дарил Марии Сергеевне без напоминания. А она одаряла меня прекрасными страничками, написанными ее четким, летящим, почти мужским почерком. Опущенные в недальний почтовый ящик, они приходили ко мне на другой же день. И никакие телефонные беседы, даже самые продолжительные, не оставили бы такой след в душе, как эти городские письма. Самым «глубинным» пунктом отправления было Переделкино. Случилась и телеграмма из Голицына.
И каждая новая весточка открывала новые черты
К таким посланиям можно возвращаться без конца. Перечитывая их, снова слышишь памятный голос.
Жаль, что мы утрачиваем вкус к переписке. Жаль, что в более молодые годы не всегда знаем ей цену, не все сохраняем. В моем архиве, увы, многого не хватает. Бережливость приходит с возрастом.
Боюсь, что не все письма Марии Сергеевны ко мне уцелели. Жизнь, становящаяся все суетнее, часто не оставляет времени на приведение в порядок бумаг. Откладываешь это занятие на старость, которая, как тебе кажется, наступит еще не скоро. Потом спохватываешься, а уже поздно, многое исчезло. Теплится надежда, что среди множества папок что-то ненароком обнаружится.
Все чаще думаешь о том, как много значили в твоей судьбе мудрые слова, содержавшиеся в посланиях друзей и наставников. Кстати сказать, газетные вырезки и журнальные страницы со статьями и рецензиями на твои книги, за редким исключением, не только желтеют от времени, но и устаревают по своей сути. И бесспорно, не идут ни в какое сравнение с письмами тех, кого глубоко чтишь, кто мил твоему сердцу. Да и умный читательский отклик нередко бывает существенней, чем торопливый отзыв рецензента-профессионала, промелькнувший в печати.
Порой не работается и досадуешь на себя. Ходишь обиженный на издателей, мысленно жалуешься на невнимание критики. И вдруг придет письмо от Антокольского или Зенкевича, от Ушакова или Сельвинского, от Первомайского или Кулешова — и все огорчения улетучиваются мгновенно.
В этом же ряду и несколько конвертов с обратным адресом — Москва А-284, Хорошевское шоссе, д. 8, корпус 2, кв. 11, М. Петровых.
«По правде сказать, мне грустно… что ни разу по-настоящему с вами не поговорила», — сетовала она в одном из своих писем.
В другой раз, после подробнейшего разбора моей книги, она сочла нужным с присущей ей скромностью сделать оговорку:
Я не считаю возможным приводить здесь те извлечения из ее писем, которые касаются моих публикаций, — Мария Сергеевна была чрезмерно добра ко мне, скорее всего я не заслужил и малой доли ее похвал. Единственное, в чем я уверен — в искренности ее щедрых слов. Она была не из тех, кто бесстрастно сочиняет одобрительные отписки, относясь к этому, словно к некоему соблюдению протокольных правил.
Сейчас, когда, к сожалению, и критические публикации довольно часто отдают комплиментарностью, устные отзывы собратьев по перу (письменных становится все меньше) тоже нередко сводятся к бездумному похлопыванию по плечу — мило и в то же время ни к чему не обязывает.
Что же касается писем Петровых, — не прибедняясь, но и не обольщаясь, — думаю, что мои скромные сочинения просто чем-то были ей близки по духу. Возможно, при ее чуткости она догадывалась о моем недовольстве собой, о моих тревогах и стремилась вселить в меня побольше уверенности. В конце концов, это были послания сугубо личные, не рассчитанные на какой-либо резонанс. И уж чего-чего, а равнодушия в них не было!
И не скрою, сейчас, когда имя Петровых становится все притягательней, когда все больший круг читателей уясняет истинный масштаб ее таланта, я горжусь тем, что она приняла участие в моей судьбе. Я бесконечно признателен ей за это.
* * *
…И все же позволю себе процитировать несколько отрывочных фраз из этих писем, имеющих ценность независимо от того, кому они адресованы и чьими стихами вызваны.
Мария Сергеевна писала, что в поэзии все определяет «слово — окончательное, без ошибки найденное, но, что еще важнее, — значительность духовного мира, обаяние человеческого образа, который как бы вне строк, но возможен только между этими строками».
Она ценила стихи, которые выполняют «самую высокую задачу — поэтическую и человеческую, — несут людям свет, дают силу жить, преодолевать страдание».
Наконец, ей была близка «пристальная внимательность сердца… мягкость интонации. Эта мягкость потому и привлекает, что она — проявление силы и устойчивости».
Все эти заповеди следует прежде всего отнести к ее собственному творчеству. Свято следуя им, она радовалась, слыша в строках другого поэта родственное звучание.
* * *
Одно извлечение из последнего письма Марин Сергеевны ко мне — оно датировано октябрем 1977 года — публикую более развернуто, потому что в нем Петровых обращается к своей памяти, а фразы, завершающие приводимый отрывок, высвечивают еще одну немаловажную черту ее личности.
В письме эти строки возникли в связи с прочтением моей поэмы «Коктебель, 1929». Опять же опускаю все относящееся к оценке этой вещи. Перехожу к тому, что существенно для читателей:
Прежде всего обращаешь внимание на свидетельство Петровых о знакомстве с Волошиным, о том, что она читала маститому киммерийцу свои ранние стихи. Примечаешь оговорку: «По просьбе Волошина…» Ну да, конечно, сама бы она не посмела это предложить. Как принял ее строки Максимилиан Александрович? Об этом сказано предельно скромно: «Он отнесся к ним хорошо». Здесь, как и во всем, что касается ее собственных творений, Петровых немногословна.
Начинаешь по-новому осмысливать стихи, написанные ею в то лето, или вскоре после встречи с Волошиным. Перечитываешь строки, в которых опять возникает суровый лик тогдашнего Коктебеля: