Чертополох
Шрифт:
Мод только что кончила работу и складывала пестрые, измазанные корректурные листы, когда в маленькую комнатку «секретаря редакции» влетел Тикстон, стремительный и мокрый, как осенний ураган.
— Кто это сделал? — спросил он, указывая на свой рассказ.
— Я — ответила Мод, опуская глаза и тотчас же негромко добавила, кивнув на соседнюю дверь. — Бедняга-издатель просил меня… Это его единственная надежда поднять тираж газеты…
— О, Мод!.. — Чарльз взял ее руку, выпачканную чернилами, пахнущую типографской краской, и поцеловал раз
— Это стенограмма?
Мод молча кивнула головой.
— Но как тебе удалось?
— Ах!.. Я была… так близко от тебя. В углу, за черным шкафом. Буфетчик Гудля — старый приятель нашего издателя… Понимаешь? Но, признаться, — было нелегко. Вот уж никогда бы не подумала, что в доме миллиардера так много пыли… Все время мне страшно хотелось чихнуть…
Выйдя из редакции «Вечернего Эхо», Тикстон дошел до угла, обернулся назад и поднял голову. Сквозь туман и дождь, тусклым желтым пятном светилось окно Мод… Чарльз улыбнулся и, подняв воротник пальто, пошел своей дорогой. Снова вспомнились ему порозовевшие щеки Мод, ее виноватая улыбка и тонкие пальцы, пахнущие краской…
«Гм… — шевельнулось в его голове, — а ведь Мод, пожалуй, тоже… девушка из сказки. Гм… Услуга за услугу. Что, если бы он помог ей найти ее сердце?..»
Было бы грешно умолчать о том, что на следующее же утро Тикстон отослал мистеру Гудлю его чек. Но следует также добавить, что когда, однажды, в веселую минуту, очаровательная мисс Хопленд попросила сахарного короля назвать ей самого глупого человека в Нью-Йорке, то мистер Гудль все же указал на бедного издателя «Вечернего Эхо».
1916 г.
Женщина с озера
Газета прочитана, вся, до подписи редактора, папиросы набиты, и синий галстук завязан хитрым «морским» узлом. Последний взгляд в маленькое зеркальце, еще один «гордый» поворот головы, и Гречихин выходит из комнаты.
Июльский полдень. Душно. Гречихин смотрит на небо, на пыльные листья деревьев и решает: «К вечеру будет гроза». Эта же мысль была у него вчера и будет завтра, пока не пойдет дождь. Тогда Гречихин станет у открытого окна и, с глубоким вздохом, скажет: «Уф!..»
От дачи до парка с полверсты. Пыльно. Желтые туфли Гречихина становятся серыми. На кончике маленького вздернутого носика блестит капля пота и лайковые перчатки прилипают к рукам.
В парке, на берегу маленького озера, вросла в землю кривая зеленая скамейка. Вся она изрезана вензелями и женскими именами, и сидеть на ней нужно спокойно, не двигаясь, чтобы не повредить платья. Над скамейкой старая кривая ива. Кусочек тени. Гречихин садится, снимает шляпу, курит и глядит на сонную зеленоватую воду.
Гречихин ждет. Подолгу, часами, терпеливо и кротко. Иногда он получает награду. Из-за большой белой купальни медленно выплывает лодка и скользит вдоль берега мимо Гречихина. Тогда он поднимается со своей скамьи, подходит к самой воде и смотрит. И улыбается молча. Хочет сказать, крикнуть что-нибудь… хотя бы одно слово, яркое, как солнце, чистое, как лазурь неба, красивое, как «она»… И молчит, робкий и тихий…
А женщина в лодке лениво шевелит тяжелыми веслами, или, бросив их, снимает шляпу и отдает солнцу золотистую голову и круглые плечи под белой блузкой. Белые, открытые до локтя руки нехотя срывают такие же белые водяные лилии. Задорно и весело улыбаются красные губы и хохочут, хохочут серые глаза, поглядывая на Гречихина. Потом весла взмахивают желтыми крыльями, молодое, сильное тело вытягивается, журчит вода — и лодка уже далеко. Вот, она уже у купальни, последний взмах, и маленькое озеро снова спит… И спят наверху неподвижные облака.
Гречихин поднимает голову, обмахивается платком, и снова думает: «К вечеру будет гроза»… Той же пыльной дорогой он возвращается из парка в свою комнатку и медленно, с трудом, снимает тесные, горячие перчатки.
Летний отпуск Гречихина подходит к концу. Через три дня помощник журналиста Сухопутного Управления снова вернется в город и сядет за свой длинный стол, обтянутый черной клеенкой. Снова толстые запыленные «дела», горы «исходящих», гнусавый, противный голос делопроизводителя… Сорокарублевый оклад, обеды «от хозяйки», темная клетка на пятом этаже…
А грозы все нет, и озеро все спит. И пустая лодка дремлет на привязи у купальни.
Сегодня ночью Гречихин сидел у открытого окна, длинный и весь белый, без галстука и без перчаток. Внизу, у калитки, кто-то смеялся тихо и радостно. А вдали за деревьями лаяла старая собака и незримый ночной сторож постукивал колотушкой, словно предупреждая воров: «я близко, близко, близко!..»
Гречихин смотрел на звезды, тихонько вздыхал и писал стихи:
Твоя ладья и лилии кругом… Мгновенность встреч и тайна без ответа…Когда луна пряталась за облако, Гречихин зажигал свечку и в пятый раз подходил к зеркалу.
Холодный и вечно злой кусочек стекла говорил одно и то же: «Урод, обезьяна, пугало!..» — и показывал рыжие вихры над низким лбом, близорукие, маленькие изюминки и безобразные оттопыренные уши («мамка плохо пеленала»). Маленький носик стремился ввысь, — к небу, и усы были «считанные»: семь волосков… А сердце было золотое… А душа была широкая, словно океан… И такая голодная. Маленькие глазки жадно ловили красоту, а страшные огромные уши — музыку, и случалось, что под рыжими вихрами загорались смелые искры, вспыхивали зарницы мысли, красивой и светлой… Кто их ловил? Чьи очи ждали их на вечно сером небе, в долгие будни от двадцатого до двадцатого?
Да и то сказать: сам виноват. Долгие ночи украл у сна. Взяли их книги, толстые и тонкие, сплошь ядовитые. Говорили они о людях, которых он не встречал, о жизни, какая ему и не снилась. О невиданных звездах, о неслышанном смехе радости, и все звали куда-то… Куда? И о женской любви говорили они, то громко, то сладко, но зеркало тихонько хихикало… Гречихин разбил уже одно, растоптал ногами. Вот, экономит он на всем, копит деньги и тратит их на костюмы, на шляпы, на галстуки «к лицу»… Гм… К его лицу?