Чертовка
Шрифт:
– Карлос Сайнс.
– Что?
– отозвался Эндрю.
– -Ничего. Вспомнил одного... гонщика. Как раз сейчас ралли там... в Монте-Карло.
Не рассказывать же бравому летчику трогательную историю о том, как этот Карлос Сайнс не так давно словно бы мчался вместе с Замурцевым по сирийской пустыне, а Замурцев как бы мчался вместе с ним по никогда не виденным холмам Монте-Карло. И уж вряд ли расскажешь кому бы то ни было, как это было великолепно - гнаться в ночи за чем-то неизъяснимым, абсолютно несуществующим, но обязанным существовать... Замурцеву хотелось узнать, как всё же закончились гонки: догнал ли Франсуа Делекур Карлоса, но радио было прочно настроено на бесконечные бедуинские романсы:
"Бейн ар-Ракка уад-Дейр эз-Зор,
йа уюни,
мар'ат сияра сауда..."
"Между Раккой и Дейр эз-Зором, дорогие мои, едет черная машина, -пела Самира Тауфик.- Это твоя машина, любимый..."
"Алла, алла! " -подпевал хор.
Порученец сбегал за последними инструкциями, вернулся и сел, сопя, рядом с Андреем. "Лендровер" газанул и покатился по асфальту.
Поначалу Эндрю озирался и изредка задавал какие-то любознательные вопросы, а Замурцев отвечал. Но потом американец и порученец задремали, а Андрей стал думать, что хорошо бы написать красивую книгу. Ему хотелось, чтобы эта книга начиналась с фразы вроде: "В тот год мы жили в..." Вот действительно славное начало, делающее книгу теплой и близкой. И в мозгу потом так и вертелось: "В тот год мы жили в... В тот год мы жили в...", а дальше ничего путного не приходило, и в конце концов он бросил сочинять, покосился на Джарус, которую везли, чтобы вернуть ее родному племени, и подумал: наверное, это к лучшему. Как всё тонко в природе, как непросто. Вон, у Муликова жил в квартире хамелеон, которого он поймал на каких-то развалинах. Пока мух находил, жил нормально. А потом с голодухи съел таракана - и издох. Нельзя игнорировать, что у природы есть свои тайны. Да, нельзя. Это так же верно, как то, что в Девятой симфонии Щуберта с настоящим наслаждением можно слушать только вторую часть.
Лагерь показался совсем убогим без стада автомашин, без журналистов, без губернатора в элегантном пальто и без его свиты. Обещанные вьетнамцы явно всё еще не появились. Замурцев договорился с сопровождающим, что "Лендровер" остановят где-нибудь с краю и девушку высадят незаметно, чтобы никто не глазел.
– -Ну что же, Джарус, прощай. Жаль, я не понял, что ты мне говорила там, в машине... Ну да ладно. Иди.
Езидка бесстрастно выслушала эти слова, а потом молча полезла из неудобной дверцы наружу. Стоя возле машины, она повернула голову и посмотрела на американца. Тот профосфоресцировал ей в последний раз зубами и помахал рукой.
– Good bye!
Джарус повернулась и пошла к палаткам, за юбкой легко вилась пыль.
"Оглянется или нет?..
– подумал Замурцев.- Хоть раз оглянется?"
Но тут же вдруг неожиданно для себя закричал:
– -Поехали! Нечего ждать, времени мало! Йелла! Йелла!
– Слушай, -сказал Эндрю Манн, очевидно, почувствовав, что час его расставания с Сирией неумолимо надвигается.- Давай обменяемся часами. На память.
– Да у меня швейцарские.
Американец был явно разочарован.
– -А я думал, советские... Ну всё равно - давай?
– -Давай.
Удивительно: как только Джарус исчезла, они стали друг другу как будто ближе. Вот уж действительно - чертовка...
– -Что с тобой?
– спросил Эндрю.- Ты в порядке?
– -В полном порядке, спасибо.
Американец всё же не успокоился. Он приложил кулак к губам и сказал микрофонным голосом:
– Aeroflot, maintain flight level thirty thousand feet. {Аэрофлот, продолжайте полет на высоте тридцать тысяч футов. (англ.)}
Замурцев улыбнулся, показывая, что оценил шутку.
– - Roger. Willco. {Вас понял. Хорошо. (англ.)}
Солнце уже спускалось; поднялся ветер. Андрей, прислонившись к холодной стенке машины, смотрел, как дорогу перебегают брошенные бумажки и пластиковые пакеты, и думал: так мы и не научились как следует понимать друг друга - русские, американцы, мужчины, женщины... И непонятно, как со всем этим быть. С американцами, возможно, даже проще, чем с женщинами.
Он вспомнил Мисюсь, как она иногда сидит в длинной юбке и в черном свитере на ручке кресла и, оперевшись на ладонь, смотрит куда-то далеко-далеко, куда не достигает никто. И лицо у нее бывает тогда такое отрешенно-гордое, что кажется: прикоснись к нему - и ощутишь бессмертный мрамор. Может быть, тысячи художников каждый день ищут в тоске именно это созданное женщиной мгновение, чтобы заставить мир задохнуться от близости непостижимого. А мгновение - вот оно, сидит у Замурцева дома на ручке кресла, а через секунду встряхнется и пойдет на кухню откидывать макароны.
Наверное, самый счастливый период в жизни у мужчины, когда он думает, что понимает женщин.
Ах, это существо, старающееся победить, чтобы потом стать вечным пленником побежденного, и только при неудаче обретающее свободу.
О, расчетливый, осторожный игрок, который в решающий момент, по внушению какой-то непонятной силы, вдруг способен совершать совершенно безумные ходы.
Ах, грустный клоун, своими ужимками упорно пытающийся переиграть драму жизни.
О, женщина!
О, песня!
Дамаск - Москва, 1992-1995