Чёртовы куклы

Лесков Николай Семенович

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сказано, что между любовными историями Фебуфиса была одна, которая могла его кое к чему обязывать. Это то самое, что касалось красивой и простосердечной римской девушки по имени Марчелла. Она была безвестного происхождения и имела престарелую мать, которую с большим трудом содержала своею работой, но замечательная красота Марчеллы сделала ей большую известность. Не один Фебуфис был пленён этою красотой - молодой, тогда ещё малоизвестный патриот Гарибальди на одном из римских празднеств тоже подал Марчелле цветок, сняв его со своей шляпы, но Марчелла взяла цветок Гарибальди и весело перебросила его Фебуфису, который поймал его и, поцеловав, приколол к своей шляпе. Гарибальди видел это, послал им обоим поцелуй и крикнул: "Счастливого успеха влюблённым!" Сближение их было очень быстро и оригинально. Расположения Марчеллы искали многие, и в числе претендентов на её руку были и богатые люди: в числе таких был один пармезанец. Марчелла его не любила, но мать её указывала на своё нездоровье и преклонные годы, требовала от дочери "маленькой жертвы". Марчелла согласилась на жертву и сделалась невестой, но под самый день свадьбы пошла помолиться Мадонне и безотчётно постучалась в дверь Фебуфиса. Сюда привела её нестерпимая любовь, с которою она напрасно боролась, и она вышла отсюда только через несколько дней и пошла к пармезанцу сказать, что уже не может быть его женою. Но Фебуфис, как многие баловни женщин, не хотел оценить лучше других поступок Марчеллы и скоро охладел к ней, как к прочим. Эта победа только вплела новый листок в его любовные лавры, а Марчеллу познакомила с чувствами матери. Пик был этим смущен, а Мак оскорблён и разгневан: он перестал говорить с Фебуфисом и не стал давать ему руку.

– Это слишком уж строго, - говорил Пик.

Мак на это не отвечал, но, встретив однажды Марчеллу, сказал ей:

– Как ты живёшь нынче, добрая и честная Марчелла?

– Ты меня называешь доброю!

– И честною.

– Спасибо; я живу не худо, - отвечала Марчелла.
– С тех пор как у меня есть дитя, я работаю вдвое и, представь себе, на всё чувствую новые силы.

– Но ты исхудала.

– Это скоро пройдёт.

– А ты мне скажи... только скажи откровенно.

– О, всё, что ты хочешь... Я знаю тебя - в тебе благородное сердце.

– Согласись быть моей женой.

– Женою?.. Спасибо. Я знаю, что ты благороден и добр... Женою!.. Нет, милый Мак, я уже никогда не буду ничьею женой.

– Почему?

– Почему?
– Марчелла покачала своею красивою головой и отвечала: - Я ведь люблю! Разве ты хочешь, чтобы между нами всегда был третий в помине? Нет, милый Мак, я любила, и это останется вечно. Полюби лучше другую.

Но благородство и гордость Марчеллы были подвергнуты слишком тяжёлому испытанию: мать её беспрестанно укоряла их тяжкою бедностью, - её престарелые годы требовали удобств и покоя, - дитя отрывало руки от занятий, - бедность всех их душила. О Марчелле пошли недобрые слухи, в которых имя доброй девушки связывалось с именем богатого иностранца. К сожалению, это не было пустою басней. Марчелла скрывалась от всех и никому не показывалась. Пик и Мак о ней говорили только один раз, и очень немного. Пик сказал:

– Слышал ты, Мак, что говорят о Марчелле?

– Слышал, - отвечал Мак, сидя за мольбертом.

– И что же, ты этому веришь или не веришь?

– Верю, конечно.

– Почему же конечно? Ты ведь был о ней всегда хорошего мнения.

– Я о ней и теперь остаюсь хорошего мнения.

Теперь Пик помолчал и потом спросил:

– Разве она не могла поступить лучше?

– Не знаю, может быть и не могла.

– Значит, у неё нет воли, нет характера?

– Ты спроси об этом того, кто устроил испытание для её воли и характера.

– Но она могла выйти замуж?

– Не любя?

– Хотя бы и так.

– Или... быть может, даже любивши другого?

– Ну, и всё было б лучше.

– Может быть, только она тогда не была бы тою Марчеллой, которая стоила бы моего лучшего мнения.

– А теперь?

– Из двух зол она выбрала то, которое меньше.

– Меньше!.. Продать себя... это ты считаешь за меньшее зло?

– Не себя.

– Как не себя? Неужто этот богач ездит к ней читать с нею Петрарку или Данте?

– Нет; она продала ему своё прекрасное тело и, наверное, не обещала отдать свою душу. Ты различай между я и моё: я - это я в своей сущности, а тело моё - только моя принадлежность. Продать его - страшная жертва, но продать свою душу, свою правду, обещаться любить другого - это гораздо подлее, и потому Марчелла делает меньшее зло.

– Есть ещё средство!
– заметил Пик.

– Какое?

– Прекратить свою жизнь. Смерть лучше позора.

Мак сложил руки и сказал:

– Как? убить себя?.. Женщине убить себя за то, что её бросили, и бросить на все мучения нищеты свою мать и своего ребёнка?.. И ты это называешь лучшим? Нет, это не лучше. Лучше перенести всё на себе и... Впрочем, иди лучше, Пик, читай уроки о чести другому, - мы о ней больше с тобою никогда не должны говорить.

– Хорошо, - отвечал Пик, - но ты мне никогда не докажешь...

– Ах, оставь про доказательства! Я никогда тебе и не буду доказывать того, что для меня ясно, как солнце, а ты знай, что доказать можно всё на свете, а в жизни верные доказательства часто стоят менее, чем верные чувства.

В отношении Марчеллы Мак имел "верные чувства" и верно отгадывал, что двигало её поступками. Другие о ней позабыли, - Фебуфис ею не интересовался. Он с той поры имел много других успехов у женщин, которые, помимо своей красоты, льстили его самолюбию, и вообще шёл на быстрых парусах при слабом руле, который не правил судном, а предавал его во власть случайным течениям. В характере его всё более обозначались признаки необузданности и своеволия. Успехи его туманили. Он становился капризен.

– Я хотел бы знать, чего он хочет?
– говорил Пик.

– А я не хотел бы об этом знать, но знаю, - отвечал Мак.

– Чего же он хочет?

– Своей гибели, - и она будет его уделом.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Фебуфису было около тридцати лет, когда он сбыл с рук историю Марчеллы и потом в течение одного года сделал два безумные поступка: во-первых, он послал дерзкий отказ своему правительству, которое, по его мнению, недостаточно почтительно приглашало его возвратиться на родину, чтобы принять руководство художественными работами во дворце его государя; а во-вторых, произвёл выходку, скандализовавшую целую столицу. Жена одного из иностранных дипломатов при папе уделила Фебуфису какую-то долю какого-то своего внимания и потом, - как ему показалось, - занялась кардиналом. Фебуфис вскипел гневом и выставил у себя в мастерской самую неприличную картину, вроде известной классической Pandora. На этом полотне он изобразил упомянутую красивую даму в объятиях знаменитого в своё время кардинала, а себя поставил близ них вместо сатира, которого отводит старуха со свечкой.

Картина эта представлялась забавною и едкою всем, кроме малоразговорчивого Мака.

– Твоё целомудрие оскорблено моею Пандорой?
– спросил его однажды вечером, сидя за вином, Фебуфис.

Мак прервал своё долгое молчание и ответил ему:

– Да, с этой поры я не перестану жалеть, чем ты способен заниматься.

– Способен!.. Как это глупо! Я способен заниматься всем... и я, наконец, не понимаю, почему иногда не позволить себе шалость.

– Ты называешь это шалостью?

– Конечно. А ты?

– По-моему, это низость, это растление других и самого себя.

– Так ты видишь здесь один цинизм?

– Нет, я вижу всё, что здесь есть.

– Что же, например?

– Задор и вызов на борьбу людей, которых не стоит трогать.

– Отчего? Они стоят довольно высоко, и трогать их небезопасно.

– Ага! так тебе это доставляет удовольствие?

– И очень большое.

Мак тихо двинул плечами и, улыбнувшись, сказал:

– Я предпочёл бы беречь свои силы, чем их так раскидывать.