Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Шрифт:
Но маленькое сопротивление собственных мыслей поразило его. Неужели вышел их срок? Неужели еще один звоночек прозвенел? Впрочем, почему еще один? Ах, да... Имя. Такое имя - Марина. Чего доброго в астрологию поверишь. Привычка, немножко привычки - Марина, Марина, Марина. Господи, как с тобой хорошо, девочка. Это не мне надо сейчас замерзать, я этого не умел, я умею брать, не отнимать, а брать то, что мне дают, а уж мне-то отдадут все.
– Не выходи, - попросила она, - в такие минуты хочется быть еще ближе. Я хочу быть беременной тобой.
Слава вздохнул, но она его не поняла:
– Не бойся, - не от тебя, а именно тобой. Я ненормальная?
– У тебя красивая грудь.
– Маленькая.
– Именно.
–
– без всякого подвоха, на полном серьезе спросила Марина, щекоча ему шею мокрой темно-рыжей кудряшкой.
В редкие моменты Слава ощущал какое-то непонимание этого человека. Не то чтобы он мог похвастаться особой прозорливостью в отношении человеческой природы, но, во всяком случае, мог с той или иной степенью точности предсказать поведение конкретного человека в той или иной ситуации. Особенно это легко давалось в рутинных и пограничных ситуациях - здесь поступки скатываются до самого кондового бихевиоризма - стимул-реакция. Он не ждал неожиданностей и единственное, что мог себе позволить - лишь изредка приподнять левую бровь, ровно настолько, насколько имярек отклонялся от своей баллистической траектории. Трение воздуха, понимаешь. Марина была достойна большего. Предвидеть женское поведение в постели просто - достаточно поцелуя, ну, может быть, еще понаблюдать за походкой. Поведение ее после близости ничем не отличается от разговора во время официального приема в посольстве - показывай зубы и говори как тебе было хорошо. Но Марина умела не то что выйти, а выломаться из ситуации взглядом, движением, фразой. Слава ценил подобные моменты и коллекционировал. У него было два, нет - три таких раритета, достойных аплодисментов, но Марина вряд ли это поняла бы. Хотя?...
– Тебе не холодно?
– спросил он, чтобы хоть что-то сказать. Язык распух и еле ворочался во рту. Укусила она его что ли?
– Мне жарко, - с обычным своим придыханием прошептала она.
– А тебе?
Так, тут он вновь на своей обжитой траектории. Почему он их меняет? Гонится за новизной? Это ему-то?! В его положении?!! Ему больше подходят эрзац-супружеские отношения - тихо, мирно, я сверху, ты снизу, пару раз в неделю и то много. Зачем привыкать к чьим-то привычкам, когда вот здесь перед тобой вполне приемлемый вариант, минимодель мира и времени. В меру любви, в меру секса, в меру фантазий, в меру обязательств. Но что-то ему мешает, зовет на подвиги, заставляет засматриваться на других девок, распускать хвост, сочинять стихи и песни. С этим нужно крепко разобраться, но позже, когда опять станет холодно.
– Мне холодно, - погладил он ее по спине, провел ногтями по кошачьему месту и, наверное, оставил там багровые царапины.
– А так?
– пошевелилась она.
Слава прислушался к себе.
– Теплее.
– А вот так?
– оттолкнула она его и заставила упасть спиной в мокрое одеяло.
Было жарко и они кричали.
Потом Марина заснула, а Слава захотел есть. Как обычно после близости. Можно было пойти на кухню, сварить кофе на молоке, поджарить хлеб, положить на него с одной стороны ветчину, с другой - сыр, а еще там была красная рыба, уже нарезанная аккуратными тонкими ломтиками, толстенькие сосиски гусиного паштета... Пришлось приложить изрядное усилие, чтобы противостоять гастрономическому онанизму - Марина спала у него на плече и не стоило ее будить. Осталось только поизучать трещины на потолке, обои и картинки на стенах, книжные полки.
Трещины были самыми доступными и наименее интересными - внимание почему-то соскальзывало с них на наиболее неприятные и мучительные воспоминания, оживающие во всех красках и пробирающие до дрожи. Обои выцвели от старости или от постоянно заглядывающего в окно солнца, которое выжигало заодно краску на Марининых рисунках, отчего цветастые акварели напоминали то блеклое безобразие, в которое превращались творения Ван Гога через несколько десятков лет после написания. Однако художницей, в отличие от одноухого безумца, она была никакой - ужасные березки, жуткие облака и грязные дожди, в общем то, во что превращается даже самая распрекрасная погода для ведомого на казнь - легко стираемый фон кричащей от ужаса предстоящей смерти души.
Но одна картина Славе все-таки нравилась. Изуродованные затылки с редкими волосами и пятнистыми плешинами, сморщенные уши, клочки бороды, вставшей дыбом, уходящий вверх откос, усыпанный обрывками газет, консервными банками, бутылками, сигаретными пачками и еще чем-то гнусным, разложившимся и отвратительным, пролежавшим тысячи лет на железнодорожной насыпи, и где-то там, наверху, угадывается слитная тень несущегося поезда с хаотичным нагромождением глаз, занавесок, свертков, задниц, пантомимы. Рисунок очень хорошо иллюстрировал его философию - э ха нэ, куда спешить...
Просить акварель у Марины он не собирался, хотя она делала неоднократные попытки всучить ему что-либо из своего творчества, но ему удавалось отклонять подарки, а когда не удавалось, то всегда подворачивался тот, кому это можно было передарить. Вешать собственную жизнь на стену и изо дня в день на нее пялиться не стоило хотя бы из чувства самосохранения.
Книги вызывали смех, а когда смех проходил, то удивление - неужели и ему что-то из стройного ряда глянца, цвета, серийности и серости нравилось, и он не жалел ни денег, ни сил дабы поиметь все на свою полку. Так смотрят на собственную детскую мазню, когда еще не пришло время ностальгии или добродушного смеха, и тебе стыдно и неловко за самого себя и свою непосредственность. Эк меня угораздило. Напоминание о детстве, не физическом, конечно, а, скорее, психологическом, об невзыскательных потребностях и примитивных инстинктах. Он знал, что скоро это пройдет. Так, возможно, чувствует Бог, вспоминая свои мучения при сотворении амебы.
Большая часть книжной коллекции досталась Марине от него, но у девушки хватило здоровой лени, чтобы ничего не читать. Кажется, это было летом, прямо-прямо накануне первого сентября, и он уже плохо помнил состав своего букинистического кладбища, перезахороненного теперь здесь. Электрический свет отражался острыми копьями от лакированных переплетов, поглощался без следа темным коленкором, поэтому узреть подробности минувших дней не удавалось никаким прищуром и оттяжкой указательным пальцем нижнего века. Это почему-то вызвало жгучее любопытство, настолько интимное как тайное ностальгическое рыдание над своими первоклассническими прописями, что могло возникнуть только в момент тишины и относительного одиночества.
Высохшая кожа былых интересов, смятые кости корешков, зияющие проломы с пожелтевшими и истрепанными зубами-страницами, мумифицирующая пленка полиэтиленовых обложек и папиросной бумаги, костыли детства и юности, лживые советчики и равнодушные утешители, толстые пыточные кирпичи изуверов-классиков и истрепанные шлюшки, любящие выдумки и путешествия. Сколько же я должен был угробить времени, здоровья, денег, чтобы похоронить вас в деревянных югославских гробах со стеклянными крышками?
Как вас много. Вас безумно много, сеятели доброго, вечного, бесполезного... Воистину, настали тяжелые времена, прогневались боги, дети больше не слушаются родителей и всякий стремится написать книгу.
Он почувствовал, что Марина проснулась, и высвободил затекшую руку, превратившуюся в какой-то окаменевший болезненный обрубок. Теперь можно встать и положить цветочки, но мгновение расставания с собой далеким, наивным и безнадежно мертвым безвозвратно ушел, да и девушка не поняла бы - зачем книгам дарят букеты.
Очень кстати позвонили в дверь. Настойчиво, требовательно, по-хозяйски. Как себе домой.
– Пойду сполоснусь, - сказала Марина, перелезая через Славу.
– Холодной водой?