Чешские юмористические повести
Шрифт:
— Черт побери! — вскрикнул Антонин.— Что вы делаете? Ведь аббат помрет со страха.
Каноник же перелистывал книгу и, найдя нужное место, промолвил:
— Ладно, ладно, сокрушите этот кладезь порнографии кулаком либо топором. Он заслужил свою участь. Не жалейте сил, я знаю средство вас образумить.
Тут он подошел к майору, неутомимо продолжавшему яростный поединок, и стал громким голосом читать VII книгу од Горация, между тем как длинный Антонин, не знавший иных способов выражения силы, брызжущей и рвущейся из здорового тела, схватил какой-то чурбан и сто один раз поднял
Пани Катержина Дурова, слушавшая каноника, который сыпал красивые стихи, как горох, скрестила руки на груди и сказала:
— Я стою и слушаю вас, сударь. Говорят, латынь — язык римлян, и утверждают, будто язык этот умер и теперь мертв. Какой вздор, аббат! Вы говорили достаточно бойко и достаточно долго, чтоб мы с этим не согласились.
Но теперь отдохните и расскажите мне что-нибудь на нашем родном языке, так как, говоря по правде, смысл латинской речи понятен мне только наполовину. Она так обстоятельна! Эта расчлененная речь кажется мне порой чрезмерно выразительной, она напоминает град, хотя я не сомневаюсь, что вы читали о благородных чувствах.
О да! Бывало, мы коротали время шутками-прибаутками, пением и игрой на музыкальных инструментах. Ах, сударь, вы бы с ума сошли, услыхав, как кто-то из них играл на губной гармошке. Он просто за душу хватал, распевая свои песенки. Я уверена, что его изобретательность немногим уступала профессиональному умению, хоть вы бывали за границей и учились до преклонных лет.
Сказав это, она скинула с лавки удочки, лески и прочую рыболовную снасть и, шагнув через валяющуюся на земле стиральную доску, перетащила скамейку на южную сторону купальни.
— Ну, сударь,— продолжала Катержина Дурова,— пойдите сюда, ко мне. Это сиденье не так неудобно, как вам кажется, и мы обойдемся здесь без латыни. Эти двое,— прибавила она, указывая на маэстро и майора,— не разберут ни слова. Бьюсь об заклад, что они рассказывают друг другу об огнестрельном оружии и о каком-нибудь идиотском состязании. Вы поглядите на моего супруга: отвел левую руку в сторону и, конечно, хочет убедить майора, что в таком приеме — невероятная сила. Ах, как мне быть, если этот неделикатный человек кричит только для упражнения дыхания и расширения грудной клетки? Что мне делать, если я вижу, как он изо дня в день скачет и прыгает с шестом до самого потолка?
— Маэстро слишком хлопочет и заботится о своем теле,— ответил каноник,— но я никогда не понуждал и не поощрял его к тому, чтоб он делал это без ограничений. Маэстро, вы и я, сударыня, находимся в тех летах, когда уже не кричат во всю глотку, когда проходят мимо соседского плетня, не испытывая соблазна через него перепрыгнуть. Я не люблю того, что делается напоказ.
— Верно, верно, аббат,— подтвердила пани Дурова, вставая.— Но в вашем возрасте вам следовало бы быть снисходительней. Невинная игра, которой, как вы видите, занят мой муж, быть может, глупа, но в ней нет ничего дурного, и она не заслуживает столь резкого осуждения. Не понимаю, откуда такая нетерпимость и с какой стати вы бьете тревогу. Боже
Сказав это, Катержина повернулась к мужу и заявила, что каноник — человек извращенный и за ним надо следить.
— Ах,— возразил Антонин Дура,— это меня не касается, мне до этого нет никакого дела.
И, не вступая в дальнейшую дискуссию с женой, попросил майора показать прием, о котором тот говорил.
— Вот так, так! — крикнул Гуго, тыкая шестом {54} в щели между досок, отдаленно напоминавшие межреберные.
— Какой у вас грозный вид, майор,— сказала пани Дурова.— Всегда в поту, всегда расставив ноги, с вытянутой рукой, с горящими глазами, вы как две капли воды похожи на одного вахмистра, которого я довольно близко знала в молодости. Ах, это был франт, о котором стоит рассказать подробно. Он был такой же забияка, как вы, и мне часто приходилось смирять его бурный гнев. Я предлагала ему все, что, по моим расчетам, могло укротить его пыл. Но он крутил пуговицы своими слишком нетерпеливыми пальцами и пил бутылку за бутылкой. В отличие от вас, служившего в артиллерийском полку, он служил в обозе и не носил красных штанов.
— Мне они тоже ничего хорошего не дали,— сказал майор,— потому что эти полки — один сброд.
— В самом деле? — сказала пани Дурова.— Я никогда не слышала подобного мнения. Эти люди были на нашей улице нарасхват. Знаете, сударь, я — горожанка и только поневоле переехала в это проклятое место. Меня мороз дерет по коже, как подумаю о теперешних наших клиентах. Пехота, которая в смысле оружия и мундиров не идет ни в какое сравнение с конницей, и та в сто, в тысячу раз лучше здешних жителей. В толпе недужных, слетающихся сюда каждое лето, лихой сержант 28-го Пражского полка — лицо слишком заметное, и я просто потеряла голову.
В мое время аббат был уже старый, но объясните мне, какая неблагоприятная случайность помешала мне встретиться с вами?
— Э-ге-ге,— произнес майор с легким раздражением,— уж не появился ли возле моих гаубиц какой-нибудь необстрелянный новичок, привлекший своим гусиным пушком интерес кухарок и проходивший мою муштру? Не укоряйте меня за такие вещи. Я не имел никакого отношения к их выбору. К тому же, насколько я знаю, ваш муж, которому вы обязаны всемерным уважением за одно то, что он увез вас из скверной трущобы, не был ни обозником, ни артиллеристом, а был сапером.
— Мне ли не знать? Мне ли не знать, кем он был! — ответила пани Дурова.— Если вы хотите вызвать ссору, скажите еще что-нибудь, и маэстро отделает вас, хоть вы и держите в руках палку, воображая, будто это — рапира. Миленький мой, Антонин не потерпит, чтобы с его женой разговаривали непочтительно.
Между тем воскресный день близился к девяти, и в купальню вошли несколько дам, не забывавших в любую погоду о необходимости тщательного ухода за телом. Антонин приветствовал их со всей возможной предупредительностью.