Чеснок и сапфиры
Шрифт:
— Скажи, — спросила она, — ты верила во все то, что говорила?
— Нет, — я обрадовалась, что ко мне вернулся собственный голос. — Это все мама. Она устраивала сцены в каждом ресторане и делала меня несчастной. Я готова была съесть все что угодно, лишь бы не отсылать еду обратно.
— Твой отец чувствовал то же самое, — сказала Клаудия. — Однажды он рассказал мне, как ему было неудобно из-за ее поведения.
— У многих людей такие же ощущения, — сказала я. — На прошлой неделе я ходила на ленч с Фрэнком Прайалом, винным критиком из нашей газеты. Он попробовал вино, поколебался немного и отказался от него с явной
— Если бы ты помнила об этом во время обеда, — жалобно протянула Клаудия. — Я чуть сквозь землю не провалилась.
Она глянула на меня, и ее плечи затряслись. Я видела, как от смеха искажается ее лицо. Скоро на темной улице раздались взрывы хохота. Я смеялась вместе с ней, хотя и не знала почему.
— Все было здорово, — выговорила Клаудия, остановившись, чтобы передохнуть. Держась за живот, она сказала: — Сегодня мы отомстили за всех пожилых дам Нью-Йорка.
И снова расхохоталась. Закончив смеяться, схватила меня за руки и заглянула в лицо.
— Если честно, то это приключение я не пропустила бы ни за что на свете.
— Я рада, что вы так к этому относитесь, — ответила я, — потому что завтра мы выберем более трудную цель.
— Мы?
— Да, — ответила я. — Завтра мы пойдем на ленч во «Времена года»!
На следующее утро я проснулась с ощущением предвкушения. Спросонья попыталась вспомнить планы на день. Ах да, я собиралась одеться, как мать. Мне это страшно нравилось. Надо будет потом подумать, почему мне так нравится эта маска. Но сначала надо научиться управляться с маминым макияжем. Я не хотела, чтобы Ники, проснувшись, увидел вместо своей матери какую-то чужую женщину. Возможно, он даже напугается. Но если я буду действовать быстро, то смогу наложить макияж и успею его снять, прежде чем он встанет с постели. Я пошла в ванную, прилепила к зеркалу диаграмму, которую дала мне Дениза, расставила баночки и кисти и принялась за работу.
Накладывать макияж было неудобно. Оказывается, загрунтовать лицо и брови не так легко, как я предполагала. Чем больше я начинала походить на мать, тем неуклюжее становились движения. Я проработала почти час, когда поняла, что пора будить Ники. Потянулась за тампонами и средством для снятия грима, и мое сердце остановилось: дверь ванной отворилась, на пороге стоял мой сын и смотрел на меня.
Я встретилась с ним глазами, и Ники пришлепал в ванную в синей пижаме «Супермена». На спине болтался красный капюшон. С минуту он рассматривал человека, в которого превратилась его мать, а потом сказал:
— Мамочка, ты ужасно глупо выглядишь!
С этими словами Ники вышел из комнаты.
А я-то боялась! Повернувшись к зеркалу, продолжила накладывать макияж. Коллеги давно просили меня показать им один из моих костюмов. Вот и хорошо, сегодня я им его продемонстрирую. Я облачилась в голубое платье, надела парик и пошла готовить завтрак. Ники сморщил нос, почувствовав запах духов «Джой».
— Как тебя зовут? — спросил он, словно самой естественной вещью для него было видеть маму, одетую в чужое платье.
— Мириам, Мириам, Мириам, — пропел он, когда я ему ответила.
Он
— Это моя подруга Мириам.
Джин приподнял шляпу. Взглянул на меня.
— Доброе утро, мадам, — сказал он. — Вы, должно быть, приехали очень рано, прежде, чем я приступил к работе.
— Да, — сказала я. — Очень рано.
Ники подавил смешок.
В середине зимы нет места холоднее, чем остановка автобуса номер 5. С Гудзона дует ветер, пробирается под воротник, лезет в рукава. Мы прыгали на месте, растирали руки, молились, чтобы автобус поскорее пришел. А он не торопится, медленно и величественно катит по Риверсайд-Драй в. Время от времени подбирает стариков, живущих в отдалении от остановки.
— Мамочка, у меня в волосах сосульки! — закричал Ники.
Его глаза слезятся от пронизывающего ветра.
— Я замерз. Давай вернемся в Лос-Анджелес.
— Посмотри, — сказала я, заслонив его собою от ветра. — Автобус всего в двух кварталах отсюда. Он скоро придет. И в твоих волосах нет никаких сосулек.
— А мне кажется, что есть, — говорит он с упреком. — А если бы мы жили в Лос-Анджелесе, их бы не было.
— Если бы мы жили в Лос-Анджелесе, я не стала бы надевать этот парик, — пробормотала я.
В этот момент автобус открыл дверь, и по ступеням медленно начала спускаться огромная женщина. Нам ничего не оставалось, как, дрожа, наблюдать за ее продвижением. Она не торопилась. Когда наконец женщина спустилась на землю и освободила проход, мы ринулись в салон автобуса. Ники взбежал по ступенькам, счастливый оттого, что оказался в тепле.
Опустил в кассу наши монеты, прислушался к металлическому стуку и поскакал в глубь салона. Я последовала за ним не слишком быстро. Не успела я дойти до середины, как подскочил мужчина. Он указал на свое место и вежливо сказал:
— Пожалуйста, мадам, садитесь. Вам это место больше нужно, чем мне.
Я страшно покраснела и прошла мимо.
— Мамочка, — сказал Ники на весь автобус, — этот человек подумал, что ты старая.
Я оставила Ники в школе и пошла в контору, поскальзываясь в слякоти в больших не по ноге материнских ботинках. По мерзлой улице летел мусор — мятые картонные стаканы, ломаные расчески, обрывки бумаги. Таймс-сквер казалась усталой и печальной. Я шла по улицам в материнской одежде, и мне казалось, будто я вышла из телесериала «Сумеречная зона». [24]
24
Телесериал 1959–1963 годов.
На углу Бродвея и Сорок третьей улицы я остановилась возле фургона, чтобы купить пончик донат. Продавец был неофициальным правителем этого района. Он знал наизусть, кто что попросит. Ему не надо было говорить, что женщина, стоявшая передо мной, попросит черный кофе и витое печенье. Когда я приблизилась к окошку, он уже накладывал дополнительную порцию сахара стоявшему за мной мужчине. Обычно он без слов подавал мне кофе и пончик с фруктовой начинкой, но сейчас он взглянул на меня и спросил.