Честь и бесчестье нации
Шрифт:
Советская Россия. 1992. 25 августа
Музы лжи
Почти все было как у Ярослава Смелякова:
Одна младая поэтесса, Живя в довольстве и красе, Недавно одарила прессу Полустишком-полуэссе…Разница лишь та, что поэтесса Татьяна Кузовлева млада, но не очень, и прессу она одарила не полустишком, а трепом полусвета со всем известным Яковлевым А. Н.
Признаться, я думал, что его уже тут нет. Ну, допустим, укатил в Америку вслед за Коротичем, Шатровым да академиком Сагдеевым. Или,
Между прочим, странно было видеть его в роли этого "человека". Такая глыба, такой матерый мыслитель, такой махровый интеллектуал, такой густопсовый либерал, и вдруг — "неделя". Горбачев — "лучший немец", нобелевский лауреат, Шеварднадзе — лауреат премии имени Канта, а ему — "человек недели". Ну не насмешка ли! Ведь он-то поколупал Отечество куда больше, чем эти кремлевские лоботрясы. Но и "недельному призу" почему-то рад, всю передачу только и твердил: я счастлив, очень счастлив, невероятно счастлив!.. Словно нашел средство против рака. Или добился прекращения междоусобных кровопролитий в стране. Или сумел остановить рост смертности среди соотечественников. Или удалось посадить на скамью подсудимых второго "лучшего немца" Полторанина, специалиста по детскому питанию Шумейко, завоевателя персональных дач генерала Грачева. Нет, он задыхается от счастья, что ему дали пятнадцать минут по первой программе телевидения.
Еще "человек недели" заявил, что теперь он никого и ничего не боится. Как тут не вспомнить разговор Хрущева с Эйзенхауэром. Айт спросил советского руководителя: боится ли он новой войны? "Нет, — ответил Хрущев, — нам ничего не страшно! Мы смело смотрим вперед!" Собеседник же признался: "А я боюсь. У меня дети, внуки…"
Яковлев на экране был ужасно счастлив и ужасно смел. Как же не ликовать, если интервью берет не кто-нибудь, а живой член Союза писателей, поэтесса, хоть и не такая знаменитая, как Екатерина Шевелева, любимица Лубянки, но все же. Хоть интервью, увы, печатается не в "Комсомольской правде", не в "Известиях", а в новорожденном изданьице "Дело", имеющем всего 40 тысяч экземпляров, но зато с портретом и в одном номере с крупногабаритным философом Отто Лацисом, да еще под рубрикой "Политика и нравственность". А Яковлев ничего так не обожает, как нравственность и этику, особливо партийную…
И смелость его нынешняя хорошо понятна. Действительно, квартирка политбюровская есть; в академики, хоть и всего четырьмя голосами, как знаменитый князь Дундук, прославленный Пушкиным, проник; обеспечен надежный пенсион, есть дачка в академическом поселке Жуковка; за границу, где водятся устрицы, доллары и марки, то и дело катает: в прошлом году был раз пятнадцать; книги его, одна умнее другой, лежат ворохами на всех перекрестках… Что такому человеку бояться развала страны? Чего ему не хватает? Разве только памятника при жизни. И плевать ему тогда на Нобелевскую и на премию Канта…
Но что же привлекло поэтессу к такой личности? Как это что, удивляется она, пожимая плечами посвежей, чем у Шевелевой. "Я с симпатией отношусь к этому человеку". Ну, понятно. Симпатия, как и любовь, зла… А что именно нравится? Во-первых, говорит поэтесса, "мне нравится его пронзительный насмешливый взгляд". Да, взгляд у него в самом деле, то как у змееволосой горгоны (под ним все живое обращается в камень), то как у козлобородого Нуйкина (все живое и мертвое обращается в пошлость). А еще что? А еще поэтессу восхищает его "крестьянское лицо". Ну прямо-таки как на полотнах Брейгеля Мужицкого. Правильно. Один знакомый писатель с таким вот лицом в студенческие годы играл у нас в драмкружке кулаков-мироедов с поразительным пониманием их психологии, незаменим был.
А что, кроме взгляда и лица? В-третьих, поэтессу прямо-таки бросает в жар — фу! фу! — от "природного ума этого человека и живости его реакции на окружающее". Да, живость реакции вне сомнения. Как
Даже в наблюдаемой телебеседе есть пассажи, не позволяющие поставить этот ум в один ряд хотя бы, допустим, с умом Жириновского. В самом деле, например, человеку было уж сорок пять, и он пятнадцать лет работал в ЦК, т. е. имел гораздо более обширную информацию обо всем на свете, чем кто бы то ни было, и тем не менее говорит: "Я полагал, что за границей (то бишь во всем белом свете. — В. Б.) нас уже так все (!) любят, так уважают, так ждут, что ну никак без нас не могут". Господи, это ж каким надо быть олухом, чтобы столько лет исповедовать такую блажь! Были же кризисные ситуации в ГДР, в Польше, был кровавый мятеж в Венгрии. Ну и что, говорит он, а "мне так внушили". Да кто ему, умнику, мог внушить, если он сам, руководя отделом пропаганды, денно и нощно только тем и занимался что внушал другим, всему народу.
Дальше еще интересней. Август 1968 года. Волнения в Чехословакии. На ее территорию введены войска стран Варшавского Договора. Направили туда и ответственного за идеологическое обеспечение чиновника ЦК Яковлева. "И вдруг, — говорит, — выхожу я из самолета и вижу…" Видит антисоветские и антирусские плакаты. "У меня словно бы в башке что-то взорвалось: как так?.. Это было огромным контрастом с тем, что мне внушили. Это было шоком". Поразительное признание. Представьте себе: человек попал на фронт и удивляется, что тут люди не цветочки в поле собирают, а палят друг в друга… И вот с такой-то взрывоопасной башкой он тридцать пять лет сидел на Старой площади и руководил духовной жизнью великой страны. Нет, Татьяна Кузовлева, никогда не поверю, что эта башка могла пленить вас, близко знающую Оскоцкого и Суровцева, Бурлацкого и Арбатова, как и многих иных мозговых светочей.
Но у поэтессы есть и другие доводы в пользу своего любимца: "Он, проработавший долгие годы в ЦК, не стал для думающей интеллигенции ни партлицемером, ни партоборотнем, ни партхамом…" Разумеется, он и не мог стать таковым в глазах того, кто претерпел те же метаморфозы — вместе с ним и под его руководством лицемерили и меняли кожу. Собеседница, например, спрашивает суперидеолога: "С чего началось ваше гражданское прозрение?" Он отвечает: "Мое гражданское прозрение началось как раз с Чехословакии". То есть с фугасного взрыва в голове на аэродроме. Но, вернувшись после прозрения в брежневский стан, из ЦК не ушел, от дачи и машины, от всяких там спецпайков не отказался, а продолжал карабкаться вверх и даже на пятом году прозрения все еще писал статьи и произносил речи, в которых внушал нам такой вот взгляд на советскую действительность вообще и на брежневскую пору в частности: "Общество развитого социализма решает проблемы, небывалые по своей новизне, размаху и характеру… Рабочий класс растет, развивается, повышает свою культуру" и т. д. И здесь процентов на 95 сущая правда. А теперь он говорит: "Семьдесят лет народ терпел унижение. Мы создали общество, враждебное человеку… Одна половина страны доносила на другую…" Тогда он, уже на шестом десятке жизни, внушал нам: "История человечества развивается в полном соответствии с объективными законами общественной жизни, открытыми великими учеными К. Марксом и Ф. Энгельсом". А теперь он внушает Кузовлевой: "Вот говорят, у нас была идеология марксизма. Да не было у нас даже такой идеологии". То есть даже такой убогой и захудалой. Лицемер? Ханжа? Оборотень? А кто же!
Возможно, кое с чем из этих моих доводов Т. Кузовлева согласится, но и наверняка возразит: "Позвольте, я еще сказала, что Александр Николаевич никогда не был партхамом!"
Ах, голубушка… Она уже и не помнит, кто первый в нынешние времена начал адресоваться к оппонентам вот с такими речениями: "низменные инстинкты… нравственная ущербность… духовное растление… распад личности… комплекс неполноценности…"
Неужели не вспомнила? Ну тогда продолжим: "подлые авантюристы… холопы застоя… политическая шпана… скотина…"