Честь воеводы. Алексей Басманов

Антонов Александр Ильич

— Там уж рваться нечему.

Князь Максим выпил воды и продолжал:

— Сказывают, что весть об опале князя Ивана Овчины дошла до вернувшегося из военного похода по случаю зимы воеводы Алексея Басманова. Он ведь твой побратим?

— Так, князь-батюшка.

— И кто-то принёс ему сию весть, может быть сынок Федяша, который тогда уже в Кремник часто бегал. Да суть не в том, от кого весть пришла, а как принял её Алексей Басманов. Собрался он мигом, примчал на коне к великокняжескому дворцу и к стражам: «С государевым делом я! Не мешкая пропускайте!» Стражи, однако, остановили отважного воеводу волею князя Василия Шуйского, который стал в эти дни правителем державы. Не пустили его в палаты. Но сам Шуйский вышел к Басманову. «С чем ты, воевода, рвёшься к государю?» — спросил Василий.

«Кровное у меня дело, батюшка-князь, кровное! — стукнув себя в грудь, ответил Алексей. — Токмо государю и решать, чему быть!» Проницательный, умный Шуйский увидел в глазах Басманова некую муку, молвил: «Идём к государю, но при одном условии: говорить с ним будешь при мне». — «Тайны в моём молении нет», — ответил Басманов. И вот он, сказывают, стоит перед великим князем. Тот сидит на троне, ему там спать можно — так просторно. Басманов подошёл совсем близко и в ноги упал. «С чем ты пришёл, воевода? Слышал я, что ты славно бьёшься с ордынцами. Ежели о них речь, говори», — велел Иван. «И о них скажу, батюшка-государь. Но прежде выслушай мою мольбу». — «Сие занятно. Ну говори». — «Ведомо мне, что супротивник твой князь Овчина-Телепнёв в железа взят и в земляную сидельницу брошен. Так то поделом ему. Я же молю тебя о милости: дай мне волю должок тому поганцу вернуть». — «Велик ли должок-то?» — спросил государь. К нему подошёл князь Шуйский и что-то пошептал на ухо. Иван кивал головой. Потом Шуйский отступил от государя, и он, насупившись, строго сказал: «Велю вернуть свой долг сполна. Ты мне любезен, воевода. Как вернёшь долг, приходи, поделись...»

Колычев вставил слово:

— Выходит, Алексей просил о помсте князю Овчине за жену Ксению. Она ведь, сердешная, вскоре после родов умерла. Господи, как Алёша любил свою незабвенную Ксенюшку! И что же с нею сделал злочинец князь?

— Обманул он Басманова, взяв в заложницы жену Алёши, когда он был у тебя в Старицах, и вместе с дядюшкой его Михаилом много дней держал в ледяной клети. Там она и заболела чахоткой, кою в народе падуницей называют.

— Господи, ну право же злодей! До меня тех слухов не дошло. И как же Алёша отплатил свой долг?

— Не знаю, как сие назвать. Но три недели каждый день Алексей Басманов приносил к земляной яме пищу князю и выливал её на голову, бросал на землю. Куда угодно, но все эти три недели князь не получил ни маковой росинки. И воду выливал ему под ноги. Да приговаривал: «Вот после сорочинской каши запей водичкой. Да вспоминай почаще дворянку Ксению Басманову, которую держал в ледяной клети». Князь Овчина не просил у Басманова милости, знал, что за такую жестокость грешно прощать. Но и крошки пищи с земли не поднял, не подобрал. Гордый был князь Овчина. Её поедали мерзкие твари, которые во множестве водились в земляных норах и выбегали, когда пахло едой.

— Господи, Алёша, зачем ты чернил свою душу! — воскликнул Фёдор. — Ты вправе был отомстить ему за злодеяние, но не так. Ты ведь и сам извергом станешь!

— Я не ведаю, может, ты и прав в чистоте душевной. Но у Алёши накопилось столько боли и ненависти, что он должен был их выплеснуть, ибо сам бы сгорел в том. Через двадцать восемь дней сидения князь Иван Овчина скончался от голода и холода. А государь принял Басманова и похвалил его за усердие.

Боярин Фёдор и князь Максим долго молчали. Каждый переживал страдания Басманова по-своему. Но Фёдору они были понятнее. Ведь доведись ему повстречаться с князем Василием Голубым-Ростовским, вряд ли он стал бы вести с ним богоугодные речи о спасении души грешника. Он бы пошёл на него с палкой, с голыми руками против его сабли и уничтожил бы злодея, лишившего его самого дорогого в жизни. Молчание затянулось. Князь Цыплятяев первым нарушил его:

— А у тебя-то как, друг мой сердешный? Где княгиня Ульяна с сынком? Или в Старицах сгинули, куда князь Василий Голубой-Ростовский ходил катовать?

— И не спрашивай, княже. — Фёдор низко опустил голову. Всё вспыхнуло перед взором боярина, словно в сей миг рухнула кровля избушки на Ульяшу и Степу, похоронила их. Будто только сегодня он положил в землю прах любимой супруги и сына.

Князь не понукал Фёдора, знал, что такие крепыши, как Колычев, по пустякам не убегают на край света, не седеют, как лунь.

Он терпеливо ждал откровения. Оно пришло, когда поздним вечером князь куда-то отлучился и вернулся с баклагой хлебной водки. Когда они выпили и закусили чем Бог послал, у Фёдора вновь появилась жажда освободить душу от боли, которая там напластовывалась день за днём после исповеди князю Ивану Шаховскому. И поведав всё о жизни на заимке Субботы, Фёдор почувствовал облегчение.

— Мне бы теперь найти того злодея, который поднял руку на Ульяшу и Степу. И душу, и печёнку из него вытащил бы и на медленном огне спалил. Да вещает сердце, кто сие зло содеял. Доберусь.

— Кто же именем тот мучитель?

— Ох, князь-батюшка, пока всё на моих домыслах держится. Не удалось мне ухватить его за руку в час злочинства. А он уже дважды чинил разбой и подлости над нами.

— То верно. Ежели нет подноготной правды, судить неправедно, — заключил князь.

Друзья просидели за беседой долго. Была на исходе ночь, за оконцем кельи уже занимался новый день, когда Фёдор и Максим улеглись на лавки, дабы забыться в коротком сне. Однако вскоре их сон был прерван. На сторожевой башне надрывался набатный колокол. Звонил он громко, надсадно и упорно. Князь и боярин вмиг очнулись, натянули сапоги, набросили кафтаны и побежали на монастырский двор. И пришли в ужас от того, что увидели.

Огромным костром пылала трапезная. Но ещё выше поднималось пламя над хлебодарней. И уже занимались кровли келарской, иконописной и чеботной палат. Максим и Фёдор прибежали к пожарищу вместе со всей монастырской братией. Монахи бегали вокруг горящих зданий, суетились, размахивали руками, кричали и ничего не делали. Огонь ревел, пожирая дела рук человеческих. И тут князь Цыплятяев крикнул:

— Добро спасайте! Добро спасайте! — И побежал в иконописную мастерскую.

Следом помчался и Фёдор. Он увидел там многие готовые иконы, ещё большую холстину, сложил в неё десятка два икон, взвалил их на спину и уже в дыму, вслепую выбрался из мастерской. Он отбежал подальше от пожарища, сбросил холстину с иконами и тут же увидел, как загорелись шатры храма Преображения Господня. И Фёдор поспешил к храму.

— Спасём святыни! — крикнул он и скрылся в церкви.

За пятьдесят лет после первого пожара в храме накопилось много бесценных икон. Прежде всего это были вклады достославных россиян. Пять икон были древними, времён великого князя Киевского и всея Руси Владимира Святого. В Новгороде при нём писали иконы греческие иконописцы, коих он позвал из Византии. И позже богобоязненные новгородцы поделились своими иконами с соловецкими святыми отцами, сделали в монастырь много бесценных вкладов. Фёдор знал это от отца, потому как боярин Степан сам делал вклады в Соловецкую обитель, когда жил в Деревской пятине.

Образ чудотворной Софии Премудрости, почти в рост человека, на кипарисовой доске, в серебряном окладе был неподъёмен, но Фёдор снял его со стены, взвалил на спину и, сгибаясь под тяжестью, поспешил из храма. Навстречу ему бежали другие спасатели, был среди них и князь Цыплятяев. Дело ладилось. Фёдор и многие соловецкие спасатели успели вынести из храма всё, что можно было унести, и не оставили огню ни одной святыни. Но вскоре купол храма стал разваливаться и вниз полетели пылающие балки, стропила, доски. Весь храм охватило пламенем. Фёдор забеспокоился: он нигде не видел князя Максима. «Господи, да он ещё в храме!» И Фёдор вбежал на паперть, ринулся в церковь и на пороге притвора встретился с Максимом. Он держал в руках золотую чашу. Князя трудно было узнать. Волосы на голове и на бороде были опалены огнём, лицо как чёрная маска, одежда дымилась.

— Вот, нашёл в ризнице, — виновато сказал он, словно сам оставил прожорливому огню драгоценный сосуд.

Монастырь горел без малого сутки. Спасти удалось лишь имущество, часть рукописных книг, иконы, утварь и запасы пищи. Здания сгорели все. Только два десятка келий да конюшни, кои стояли на отшибе, уцелели от огня. Монахи ходили по двору как потерянные. И все что-то искали, собирали в груды. Пепелище ещё дымилось, там и тут побивался огонь. Паломники сбились в кучу близ ворот в бухту Благополучия. Игумен Алексий наконец пришёл в чувство и собрал возле пепелища монастырскую братию и соборных старцев на совет.