Чет-нечет
Шрифт:
И вот он втянулся по пояс, стало легче, вот он перехватил другой рукой и вот – при последнем издыхании он на крыше.
Кровь стучала, и закостенели пальцы. Когда бы понадобилось еще одно, пустяковое усилие – сорвался бы. А как ни крута была крыша, можно было лежать на ней без опаски. После он попробует и ходить. Тряпку он перенял из зубов в руку, но шею пекло – остался ожог. Наслаждаясь роздыхом, Вешняк почти не страдал от этого. Держал он в уме и то, что лестница обвалилась и ходу назад нет, однако и это не сильно его смущало. Во сне своем, поразительно похожем на явь, Вешняк не умел беспокоиться наперед, во сне он жил мгновением, мгновением, когда напряжен, и мгновением, когда расслаблен. На выглаженных солнечным жаром, промытых дождями досках – покой.
Вешняк различал далекие и близкие звуки: невнятную речь, квохтанье, скрип – в этом дворе и в соседнем. За оградами, за крышами продолжалась сонная жизнь, в сердцевине которой и притаился Вешняк. Шли прохожие, их будничный разговор, такой же недействительный, разморенный, как и все, что происходило вокруг, подсказывал Вешняку, что случайные люди пройдут, не задержавшись у клети. И даже то злосчастное обстоятельство, что лестница упала, обернулось удачей: нацеленная вверх, перегородившая проход коряга привела бы взгляды на крышу, где под не совсем еще темным небом курился чахлый дымок.
Вешняк поднялся на корточки, потом выпрямился и устоял. Истонченные подошвы сапог не скользили по сухому дереву, нужно было заботиться лишь о том, чтобы ставить следья плоско, всей поверхностью и не спешить.
Понемногу открывался краешек Варламова двора – теснина между строениями. Он услышал голос: мальчик или, может, это была девочка, быстро, взахлеб жаловался на свою беду. Женщина прикрикнула. Вешняк снова лег, он не понимал разговора, не вслушивался, даже если и мог что разобрать. Он следил за тряпкой. Огоньки проели половину полотнища, истлевший в огне край распадался хлопьями. Так лениво и неприметно, клочьями горит трава: пожар дойдет до натоптанной тропы и здесь, у препятствия сойдет на нет. Половина изначального лоскута оставалась у Вешняка на руках, и он прикидывал, что если суета во дворе не стихнет, в руках не останется ничего, все сгорит прежде, чем можно будет взяться за дело. Нечем будет запалить клеть, а потом и весь двор Варламки. От столкновения с хозяином Вешняк перекинулся мыслью к матери. Он старался не думать, чем она тут занята, изгонял это из сознания, достаточно и того, что Варлам… за все ответит. Прежнее злое чувство возвращалось, и Вешняк почувствовал, что это кстати: злоба успела притупиться, потому что обида и месть, усилие, которое должен был сделать Вешняк, чтобы свершилась месть, стали соразмерны друг другу. А, может, месть и превосходила обиду, Вешняк не знал в точности.
Но вот, кажется, стихло. Он перебрался к нижнему краю крыши и с первой попытки вывернул поддавшуюся тесницу. Доска скользнула и стукнула где-то внизу оземь. Никто почему-то не всполошился. Вешняк расковырял слой бересты, ска?лу, что обнаружилась под тесницей и после некоторой возни пропихнул в скважину тряпку.
Затем он припал глазом, но ничего не увидел. Даже запах дыма терялся в обширной, глубокой пустоте, которая начиналась под крышей.
Разум подсказывал бежать. Благоразумие однако само по себе, не подкрепленное страхом, не в состоянии было сдвинуть Вешняка с места.
Не одно только любопытство, много более сложное чувство заставляло его медлить. И едва ли дело сводилось к злорадству, желанию насладиться смятением врага. Смертное преступление совершил Вешняк, и все же он оставался податливым на доброе чувство мальчишкой, злоба не вдохновляла его торжеством. Скорее наоборот, он нуждался не в том, чтобы насытиться местью, а в том, чтобы успокоить уже шевельнувшуюся тревогу. Должно быть, он испытывал потребность убедиться в своей правоте воочию и потому не мог бежать, как расчетливый, хладнокровный поджигатель.
Поднявшись до гребня, Вешняк возвысился над двором, открылись ему клети, изба, за изгородью подальше спутанными кудрями сад, но там, в сумеречных далях, мало что можно было уже разобрать. Тишь и безлюдье. В избе теплились окна. Следовало спуститься по скату пониже, к обрыву, чтобы рассмотреть подробности и, может быть, если удастся, заглянуть в окно. Шажок-другой… ступать под уклон было неловко, Вешняк нагнулся придержаться за охлупень – наложенное на гребень крыши бревно, но ноги поехали, он лапнул, скользнул и покатился, опрокинувшись на спину. Все, что сумел, – зажать крик.
Сорвался вниз, не успел и ахнуть, как грохнулся среди резаных воплей. Разбитое тело его топтали. Это была, несомненно, преисподняя, если только Вешняк не задержался на полпути, – хотя и тут гвоздили его копытами нещадно. Мохнатые метались, скакали через него, осатанев от ужаса. Мохнатые блеяли.
Овечий загон.
Едва вернулась способность соображать, Вешняк подскочил, распихивая овец, пролез к ограде, перемахнул и помчался, не разбивая дороги. Хлопали двери, и рвала цепь собака. Ржали лошади, кудахтали куры, гоготали гуси, мычали коровы. Беглец сиганул в темноту под амбар, наскочил на бочку и не успел понять, что это, как кувыркнулся, бултыхнул туда с головой.
Благо еще бочка оказалась достаточно велика перевернуться ногами на дно, вынырнуть и отплеваться.
Но откуда только взялся народ, когда мгновение назад все было пусто и тихо? По закраинам бочки, по черной жиже, где торчала голова Вешняка, поехал красный свет – фонарь или факел. Человек со светом прошел рядом – Вешняк погрузился, – и снова чернота начала подниматься по округлому нутру бочки. Тьма поглотила все, только наверху, прямо над собой, Вешняк видел смутно желтеющие бревна.
Слышно было, как возле овчарни недоумевали люди.
– Собаку спустить…
– Ночью сова летит за мышью.
– Лошадь пугливая.
Они вспомнили ночную нечисть, шалости домового – приглушенно. Но истинную причину переполоха уразуметь не могли. Варламкиным голосом кто-то велел посмотреть там, другого услали смотреть здесь, снова двинулся свет – Вешняк нырнул. Немного погодя перестала греметь цепь и стихнул лай – собаку спустили, и она успокоилась.
По горло в воде Вешняк ждал огня. Пожар! – должен был разразиться крик, крик и огонь столбом. Но время шло, ничего не происходило, и голоса примолкли. Все разошлись, понял Вешняк. Пропал и фонарь, стало темнее прежнего, только в небе звезды.
Покрытое слоем мыльной тины дно бочки скользило под ногами, невозможно было держаться за осклизлые вонючие бока. От напряжения Вешняк устал, от неподвижности продрог. Стараясь не хлюпать, он осторожно приподнялся и первое, что увидел, был непроницаемый мрак над клетью. Мрак разрастался, клубился и мутными разводами поглощал звезды.
Пожар начинался чернотой.
Оцепенелый, Вешняк стоял по пояс в воде.
То, что он совершил, было громадно. Мрачная тень заволакивало небо, огромная черная сила воздымалась выше, она поднималась над двором, над улицей, над слободой.