Чет-нечет

Маслюков Валентин Сергеевич

Федька медленно, тихо-тихо наклонилась, наклонилась вплотную и прошептала:

– А бог-то есть?

Вдова хоть сдержала жалко шевельнувшееся в ней слово – щека предательски дрогнула.

Федька откинулась к стене, развела руками и сцепила их вновь, потирая друг о друга моющим движением.

– Ну, и что мне с тобой сделать? – громко и привольно, как оставшийся наедине с собой человек, сказала Федька.

Она не искала слов и не задумывалась. Но слова были те, безошибочно те, что и были как раз нужны. Упираясь, вдова влачилась за Федькой шаг за шагом; вдова отказывалась признавать ее власть, отрицала ее провидческий дар и вот, непонятно как, вздрогнув раз и другой, застыла

перед Федькой в обморочном бессилии. Уверенной рукою раз и другой и третий Федька сдернула с нее покровы, которыми защищает себя человек и обнажила то, что Богданка почитала глубоко, на дне души спрятанным. Голая под холодным пронизывающим взглядом, Богданка и обомлела, не зная, как и что прикрывать.

Федька задумчиво переплетала пальцы, не в пример Богданкиным тонкие, длинные и, как змеи, гибкие. Потом не спеша стащила золотой с камнем перстень.

Богданка облизнула сухие губы.

– Смотри сюда, – жестко велела Федька, и Богданка испуганным собачьим движением, словно припадая на лапы, вскинула глаза. – Смотри на камень.

«…Мотри-на-камень-смотри-на-камень…» – катилось эхо толчка. Богданка не видела ничего, кроме умопомрачающего, как сверкающая звезда, блеска. Взгляд затягивался безвозвратно, словно она, Богданка, растворялась, теряя телесную свою обузу, уходила сиянием и возвращалась, растекаясь в безмерном пространстве покойного, умиротворенного, не имеющего собственной воли разума. Она слышала, как колдун размеренно и властно говорит ей слова, но не пыталась проникнуть в смысл, не имея в этом нужды. Она спала наяву, и, не понимая слов, не разумея человеческой речи, понимала вложенную в слова волю.

Повинуясь неотступному блеску, она встала и плавно, без усилия последовала за звездой, готовая ступать по морям и безднам. Этого не понадобилось, и она, не испытывая разочарования, хотя мгновение назад всем своим существом устремилась в движение, села, потому что потребовалось сесть, и существовало только это – непосредственное побуждение и потребность. Она сделала несколько бессмысленных движений руками – не более бессмысленных, впрочем, чем все, что происходило с ней до сих пор. И ответила, не задерживаясь мыслью на вопросе и не задумываясь, что говорит. Она отвечала всякий раз, когда это было нужно, хотя самые понятия нужно или не нужно потеряли значение. Она существовала так же естественно и бездумно, как следует своему руслу река.

И, как вода, потекла к выходу, не зная зачем и куда, потекла потому что выход, а вода течет к выходу, легко и бездумно заскользила она вниз по лестнице…

– Стой! – сказала вдруг Федька испугано зажатым голосом – заскрипела калитка и Федька, имевшая мстительное намерение вывести Богданку за ворота и послать ее далее к черту на кулички, сообразила, что войдет Прохор… и бог его знает, что тогда.

– Стой! Очнись! – зашипела Федька и, не умея пробудить очумелую, с мертвенным, неживым лицом, с широко открытыми глазами жертву, ткнула кольцом в лицо: – Очнись!

Федька махнула кольцом, не подозревая, что сразит, не коснувшись: невесомый бросок кольца сокрушил Богданку. Она дрогнула отшатнуться, но не сумела повторить слишком резкого движения и рухнула сломленным кулем.

Сдавленно охнув, Федька глянула на калитку. Прохор не появлялся – верно, почудилось. Надо было поднимать Богданку, но жертва заботам не поддавалась. Напрасно, лихорадочно оглядываясь на ворота, Федька хлестала ее по щекам, дула в лицо и даже целовала – Богданка лежала неповоротлива, как рыхлый мешок, и безучастна. Глаза ее оставались открыты. Прихватив за щеки, Федька потрясла голову – голова покорно моталась, покосилась кика, но стоило разжать руки – Богданка выскользнула

и ударилась затылком о землю.

Федька вскочила. Она дрожала. Сердце не билось, дрожало в ознобе, не давая вздохнуть, и, если Федька не падала от ужаса в обморок, то лишь по той причине, что понимала: рухнуть сейчас поверх Богданки – это конец. Вскроется все и сверх всего явное ведовство, за которое ей вывернут из суставов и руки, и ноги, прежде чем порубят на части и бросят на помойку собакам.

«Может, притворяется?» – мелькнула надежда. Федька бросилась на колени. Богданка не притворялась. Не возможно было представить, что бы она притворялась. Не притворством было все, что произошло, когда Федька в гордом наитии шаг за шагом опутывала Богданку. Она еще не знала толком, как это вышло, но уже догадывалась, чувствовала, что теперь и всегда с большим или меньшим успехом, пробуя и ошибаясь, нащупывая, сможет повторить это вновь и вновь, раз от разу утверждаясь в своем пути. То, что произошло, походило на случай, но было, пожалуй, не случаем, а чем-то большим. Стечением обстоятельств, возможно, которое помогло свершиться открытию. Все подспудно, исподволь в Федьке существовавшее проявилось мощно и убедительно. И, кажется, Федька не сделала ни одной ошибки, пока не испугалась и не испугала Богданку – обошлась с ней грубо и бестолково, вместо того, чтобы спокойно, уверенно пробудить. В следующий раз…

Но не безумие ли думать о следующем разе, опомнилась Федька и опять вскочила. Она кинулась к воротам, заперла калитку и бегом, перепрыгнув безжизненную Богданку, единым духом, сигая через ступеньки, взлетела по лестнице.

Вода плескалась в рукомойнике, который висел над ушатом, – глиняный сосуд о двух горлах. Заглянув внутрь, Федька рванула рукомойник на себя – веревки, понятно, не поддались, и метнулась за ножом. Тогда как рукомойник, мерно качнувшись, треснулся о печь.

Обрезав веревки, Федька запоздало сообразила, что можно было поступить проще, – да что теперь! С рукомойником в руках она сбежала во двор и обнаружила, что Богданка зашевелилась.

– Вставай! – возбужденно вскрикнула Федька и плеснула воды.

Нельзя исключить, она понимала в этот миг (пусть не совсем отчетливо), что это лишнее, но не смогла удержаться. От обильного умывания потекли и белила, и румяна, и сурьма. Шут его знает, что на чем тут было замешано, всего понемногу, но высокие густые брови как-то осели, поблекли, ресницы закапали черным. Мутные разводы на щеках изобразили крайнюю степень отчаяния, которую только способно выразить обращенное в рыдающую маску лицо.

Скоро Федькина жертва настолько пришла в себя, что принялась поправлять сарафан, ощупываться и вообще обнаружила некоторую осмысленность, хотя печать потрясения неизгладимо отметила облик этой дородной и важной женщины. Облитая водой, она сидела на земле и, осторожно трогая, поглаживая пальцем губы и щеку, поглядывала на колдуна.

– Учись, – выпалила Федька. – Грамоте тебе бы уметь. Не знаю только, где ты возьмешь Галена.

– Ась? – подобострастно вздрогнула Богданка.

– Гален – это врач, науку свою выше всякого поднял. А ты небось и имени такого не слыхала.

– Не слыхала… – Богданка запнулась, едва не обронив свое «милый ты мой». Но теперь она не смела именовать Федьку ни милым, ни сердечным, и терялась, не зная, как его вообще называть. – Не слыхала, благодетель, – сбивчиво сказала она наконец, – ой, не слыхала, тьма моя грамоте не ученая, не слыхала… Она налаживалась уже забиться в покаянном припадке.

– Хватить болтать-то! – поторопилась остановить ее Федька.

Богданка колыхнулась телом, что следовало признать за изъявление покорности.