Чет-нечет
Шрифт:
Поразительно, что Федька совсем упустила из виду свое вчерашнее бегство, и требовалось усилие, чтобы уразуметь из-за чего шум. Она вспомнила это, когда крепкий удар в челюсть едва не сбил с ног. Федька выпрямилась с расширившимися от удивления глазами, выпрямилась, не пытаясь даже уклониться, и опять шатнулась под ударом.
– Я болен, – заторопилась она тогда, испугавшись. – Ночь не спал, едва до приказа доволокся.
Воевода сдержал кулак, но сдерживать злобу не видел надобности и еще раз матерно ее выругал. Несомненно, Федька едва стояла на ногах – пара хороших тумаков с очевидностью это выявили; а необыкновенная ее бледность и без особых испытаний бросалась в глаза всякому, кого могло занимать Федькино самочувствие.
– Это урок. Чтоб
Федька стояла, застывши, судорожно закусив губу, но слезы переполняли ее, подступали к горлу, слезы хлынули, горючая влага потекла по щекам. Не слушая отеческих увещеваний, она ринулась мимо опешившего воеводы вон из сеней, на крыльцо, сбежала вниз, быстрым, летящим шагом обошла приказ кругом и вдали от чужих глаз, прислонившись плечом к стене, разрыдалась – безудержно и горько.
Когда она вернулась, товарищи встретили ее молчаливыми взглядами, скорее сочувственными, чем насмешливыми, если кто и ухмыльнулся, то про себя. Мало кто не изведал тут воеводского кулака, так что злорадствовать не приходилось.
– Князь Василий зовет, – бесстрастно сообщил Зверев.
Воевода потребовал дело, запертое у Шафрана в сундуке, как вспомнила Федька. Она так и объяснила. Князь Василий крепко ее обматерил. Но руки в ход уже не пускал и позволил уйти.
Федька едва сидела, перемогаясь. Опять ломило в затылке и путались мысли, что-то она писала и как-то тянула время, дожидаясь обеда. Доставши государевы указы за прежние лета, пыталась читать их для собственного сведения, но мало что отлагалась в голове: «Сто тридцать шестого года декабря в двадцать четвертый день великий государь святейший Филарет Никитич, патриарх московский и всея Русии, указал. Кликать бирючу по рядам, и по улицам, и по слободам, и в сотнях, чтоб с кобылками не ходили, и на игрища мирские люди не сходились, тем бы смуты православным крестьянам не было, и коляды бы, и овсеня, и плуги не кликали…» «Которые тюремные сидельцы, воры, тати и разбойники, сидят в тюрьме многое время, полгода и год, и больше, и начнут говорить, затевая воровством… на иных людей для своей корысти, а сперва в расспросе и с пыток то на них не говорили… и тем не верить…» «Сто сорок третьего генваря в семнадцатый день… для ради своих государских чад, благоверного царевича Алексея Михайловича всея Русии и благоверного царевича Ивана Михайловича всея Русии, нетчикам, которые нетчики в последнем смотре в Можайске не объявились… поместья отдать». «…Октября семнадцатого… и они на государеве службе не были, и у тех стольников, и стряпчих, и дворян московских, и у жильцов… поместья отнять и в раздачу раздать бесповоротно». «…Дойдут до смертной казни, а будут беременны, и тех, покаместа родят и минет шесть недель, не казнить…» «…Чтоб им на тех беглых крестьян… суд давать сверх указных пяти лет…»
Федька беспорядочно читала один указ за другим, напрягаясь выловить то, что могло понадобиться в деле, но, кажется, мало в этом преуспела. Ушибленная щека тянула мышцы, наверное, вспух синяк, но посмотреть было негде. И вообще – плевать!
На счастье выяснилось, что обеда ждать не нужно – за час до полудня подьячие дружно засобирались по домам, чтобы приодеться для крестного хода.
Она тоже покинула съезжую и дома обошла двор, все постройки и комнаты, не имея уже однако оснований надеяться. Вешняк пропал. Трудно было представить, что бы мальчик не поспешил домой, если вообще жив. И верно, пора уж сказать что-то родителям. Но это позже. Это можно отодвинуть, отстранить от сознания…
Федька заперлась, открыла окно, чтобы пустить воздух, и прикорнула на лавке.
Она лежала, обнаружив, что боится заснуть и боится спать. Сердце билось учащенно и трудно. Несмотря
Потом явилось подозрение, что она просто завидует брату, завидует его беспечности и свободе и потому думает о нем дурно. Она честно попыталась понять действительно ли это так, испытывает ли она нечто вроде зависти… Трудно было в себе разобраться. Но она помнила старое чувство. Ничего более достоверного, чем память прежде бывших ощущений сейчас не было. Все прежде бывшее, оно ведь уже свершилось и, значит, определилось, как нечто независимое от сознания. Только на память и можно было по-настоящему опереться. Память подсказывала, что в отношениях с братом самым верным ее ощущением, была не ревность, не зависть, а жалость. Жалко ей было всех, и брата больше других почему-то.
Когда баюкающий перезвон колоколов заполонил горницу, Федька уже спала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ХЛОПЦЫ, АЙДА!
Крестный ход обводил город многоверстным кругом, за границу которого в бесприютные пустоши оттеснялась пришлая и местная нечисть. Нарочная цель богослужения в том и состояла, чтобы посрамить ковы и козни дьявола, оборонить город с посадом от сатанинского воинства, колдовские затейки разрушить, исцелить бесноватых и уберечь на будущие времена верных. Пятый час по жаре тянулось поредевшее и снова по мере приближения к крепости обросшее народом шествие. В обмороке закачался дьяк Иван, его унесли. Обливаясь потом, побагровевший под тяжестью плотных одежд, едва держался на ногах князь Василий.
Кольцо замкнулось у реки, где веяло ощутимой на щеках свежестью. Перед городскими воротами стали в последний раз: помолиться на образ Господа. Протопоп принял сосуд со святой водой, окропил надвратную икону, размашисто брызгая щетинной кистью вверх, потом окропил проезд башни и пушки. Прочли на укрощение бесам Евангелие. Дородный дьякон возгласил ектенью, краткую молитву за царя, царицу и царевича: «…О еже господу богу нашему споспешити совершению всех дел их и покорити под нозе их всякого врага и супостата». «Господи, помилуй», – пел народ, склоняясь в едином поклоне, горбатились спины: парчовые, бархатные, камчатые, суконные, сермяжные, посконные. Протопоп благословил предстоящих и поднес воеводе для лобызания Евангелие.
В узкий зев ворот двинулись стрельцы, за ними, качнувшись, крест, сверкнул на солнце позолотой и погас в тени. Шествие двигалось к собору, туда, откуда и началось. Соборная служба торжественно завершала объявленный приказом воеводы трехдневный пост, трехдневный запрет резать скот и открывать для продажи водки кабаки.
У кабаков, не скапливаясь явно, слонялись питухи.
И ожидал своего часа Родька-колдун. Приставы вывели его на поиск раньше срока, прежде, чем кончилось в соборе богослужение, так что пришлось загнать Родьку до поры на задворки кабака.
Томились на кабацком подворье, а пить никто не смел – нельзя и стоечные избы закрыты. Родьку, покорного, как ребенка, усадили на поленицу, и он, скособочившись, почти не шевелился. Всякую перемену приходилось ему начинать с гримасы, колдун не раз останавливался и замирал со стоном, набравшись духу иначе устроить свой тощий, истерзанный поленьями зад. Стрельцы укрылись от солнца под стеной винокурни, где лежала большая куча мха, а под застрехой висели веники, которыми парят чаны и бочки. Веники едва пахли – все побивал резкий запах барды и сусла, возле стены, с ее обнаженными швами, одуряющий.