Четверги в парке
Шрифт:
II
Когда после обеда Джини завернула за угол и вышла на улицу, где жила ее дочь Шанти, настроение у нее заметно ухудшилось. Если бы Шанти оказалась дома, все было бы замечательно: Джини и ее зять Алекс знали, как вести себя при других. Но Шанти наверняка на студии, она редактор документальных фильмов на Канале 4 – и работает двадцать пять часов в сутки. Когда они с Алексом оставались одни, их отношения больше напоминали «холодную войну».
Она поднялась по ступенькам викторианского дома с террасой, отодвинув пустой зеленый контейнер, который мусорщики бросили
«Джин. Заходите», – ее зять изобразил вялую улыбку и подвинулся, чтобы дать ей пройти.
«Интересно, это обязательно, чтобы художники так плохо пахли?» – подумала Джини, задержав дыхание, чтобы не чувствовать спертый запах пота, исходящий от измазанной краской футболки Алекса. И в сотый раз: «Что Шанти в нем нашла?». Она понимала, что когда-то он был красавчиком: большие голубые глаза и черные как смоль кудри, и, без всякого сомнения, он умел быть обаятельным, когда хотел. Но она считала его эгоистом, вздорным и раздражительным, словно весь мир у него в долгу. Ему было уже около сорока, внешность, которой он пользовался с большой выгодой для себя, изменилась, хотя он до сих пор вел себя так, как будто все осталось по-прежнему.
Джини забыла о своем зяте, как только в комнату вбежала ее двухлетняя внучка с улыбкой до ушей и огромными блестящими карими глазами; она протянула к ней ручки: «Джин, Джин…».
Джини взяла девочку на руки и крепко обняла ее, прижавшись носом к нежной, душистой коже ребенка.
– Как дела, Алекс?
Алекс пожал худощавыми плечами.
– Никогда не мечтал возиться с ребенком.
Джини сдержалась; она не могла позволить себе вспылить, особенно при Элли.
– Когда же выставка? Скоро, да? – спросила она весело.
У нее и в мыслях не было уколоть его; она просто поддерживала беседу, но его язвительная улыбка говорила о том, что он принял это как оскорбление.
– Я отложил ее.
Джини отвернулась и стала собирать куртку и обувь Элли.
– О… какая жалость, – произнесла она мягко. – Идем, – позвала она Элли, – возьмем твою куртку и пойдем в парк кормить уточек.
– Нет смысла делать что-то из-под палки. Когда будет готово, тогда и будет готово. Мне нужно время.
Он стоял, прислонившись к камину в гостиной, и разглагольствовал так, будто развлекал гостей на вечеринке. В комнате с покрытым выцветшей циновкой паркетом было мало мебели: большой коричневый кожаный диван, стильное бледно-оранжевое конрановское кресло с деревянными подлокотниками и табуретка с мягким сиденьем. Был здесь и гигантский телевизор с плоским экраном.
Джини знала, что отчасти это стилистическое решение, главным украшением интерьера служили картины – разноцветные и в основном абстрактные, а также модное прямоугольное зеркало над камином. Они, очевидно, решили, что пока Элли маленькая, бессмысленно покупать то, что может упасть, разбиться или причинить вред ребенку.
Джини кипела от возмущения: «Время? Ему нужно время?». Этот высокомерный, слащавый бездельник, пользующийся любовью Шанти, которая кормит, одевает его, платит за дом, ни разу еще не выложил даже пенни и к тому же вечно недоволен своей красавицей-дочкой, и он еще имеет наглость жаловаться на «время»!
– Мы вернемся к пяти, – попыталась улыбнуться Джини, но почувствовала, что гнев пылает на ее лице, как неоновая вывеска.
– Конечно… когда хотите… увидимся, дорогая, – Алекс наклонился поцеловать дочь в макушку, избегая взгляда своей тещи.
«Много, много птичек запекли в пирог: семьдесят синичек, сорок семь сорок», – пела Джини внучке, пока они шли к парку. Она сознавала, что вела себя, как ребенок, но не могла забыть, как Шанти на восьмом месяце беременности, упала без чувств в родительской кухне, сжимая в руках чудовищную записку от Алекса:
«Мне это не подходит,
Я не готов стать отцом, я еще столького хочу достичь.
Пожалуйста, прости меня.
Я люблю тебя, но это ужасная ошибка.
Никаких терзаний, спешки, что, по мнению Джини, лишь усугубляло оскорбление. Нет, послание было написано четко, аккуратно, витиеватым почерком – черным на кремовой бумаге, поэтому больше напоминало приглашение на вечеринку.
Шанти буквально задыхалась, и пока вызванная Джорджем скорая мчалась к реанимации, роды уже начались. Значит, этот человек, которого она должна была принять, и даже полюбить, – подверг опасности жизнь своей дочери и дочери Джини из-за собственного эгоизма.
Но Элли все изменила. Девочка провела сорок восемь часов в инкубаторе, пока у нее не стабилизировалось дыхание, но она никогда не была слабенькой. И в этом нет заслуги Алекса.
«Еще, еще, Джин», – упрашивала Элли. И Джини спела еще раз, с умилением наблюдая, как светлые кудряшки Элли подпрыгивают в такт песенке.
Но если Шанти решила простить его, да и Джордж – он никогда долго не размышлял о таких вещах – сумел пережить это, то Джини не смогла. Каждый раз, видя зятя, она вспоминала залитое слезами лицо своей дочери, которой несколько месяцев приходилось справляться с малышкой одной, пока Алекс не соизволил вернуться.
На детской площадке не было никого, кроме мальчика лет четырех и его отца, которые носились вокруг карусели, крутили ее изо всех сил и хохотали от всей души.
«Кач, кач, идем». Выбравшись из коляски, Элли побежала прямо к качелям. Опыт подсказывал Джини, что это может длиться часами, ее внучка впадала чуть ли не в транс, когда качалась, и всегда просила бабушку: «Выше, выше!», стоило Джини отвлечься.
Но сегодня Элли была зачарована не качелями, а мальчиком и его отцом. Ее лицо озарялось улыбкой, когда она наблюдала за их проделками. И вдруг мальчик выпустил голубой поручень карусели и помчался через всю площадку за мячиком, свернув как раз к качелям Элли. Джини услышала крик «Дилан!» и в ту же минуту рванулась к сиденью и резко остановила качели, как раз в тот момент, когда мальчик беззаботно промчался мимо них, даже не подозревая, какой опасной травмы он избежал.