Четверги в парке
Шрифт:
Ей до смерти захотелось, наконец-то, рассказать подруге о той ночи, когда Джордж отверг ее, когда все безвозвратно изменилось для них обоих. Но она не хотела, чтобы Рита еще больше презирала ее мужа. Кроме того, она не знала, как после стольких лет объяснить чудовищность того случая. Спустя столько времени она начала думать, не преувеличила ли она случившееся. Она знала, что пары часто перестают заниматься сексом и спят в отдельных спальнях; они так давно в браке. Однако она знала, что в тот день с Джорджем произошло что-то очень серьезное. Что-то, о чем он не мог рассказать
– Что ж, – сказала Рита, – если он не всегда был таким, то и сейчас ему не стоит быть таким, да?
– Наверное. Но я не понимаю, почему…, – пожала плечами Джини.
Рита ждала, но Джини ничего больше не сказала.
– Слушай, дорогая, важно вот что: ты не старая, ты работаешь и ты совершенно не хочешь переезжать за город. Так что все серьезно. Если тебя уволокли с вечеринки, это плохо, но не смертельно. А вот если тебя уволокут в Дорсет? За городом мерзко, не забывай: столько грязи, никакого стиля, элегантности, и фермерские магазины, где капуста, которая лежит там по полтора года, обойдется тебе вдвое дороже, чем государственный долг.
Они обе рассмеялись.
– Значит, я скажу ему, что я не старуха, что я не откажусь от магазина и точно не перееду за город.
– Ура! – подняла руку Рита, предлагая Джини «дать пять». – Серьезно, Джини, пора уже настоять на своем.
– Он неплохой человек, Рита… Я уверена, он просто не может контролировать себя, – неуверенно произнесла Джини. Ее подруга просто закатила глаза и зашагала к круговому перекрестку, помахав ей на прощание, теннисная сумка хлопала ее по спине в такт шагам.
Вечером, когда Джини готовила на ужин салат, а Джордж все еще возился с часами, она вспомнила, что ее тетя Норма говорила о шестидесятилетнем возрасте.
Она, единственная сестра отца, которой недавно исполнилось девяносто, все еще жила счастливо, ни от кого не завися, в своем доме в Уимблдоне. Остроумная, веселая, с проницательными голубыми глазами, которые унаследовала Джини, она работала в МИ-5 во время войны, а потом сама заботилась о своих престарелых родителях. Но когда ей исполнилось шестьдесят, они оба скончались, и тетушка Норма, некогда старая дева, придерживающаяся самых строгих нравов во всей округе, начала вести богемный образ жизни, превратила свою столовую в студию и стала рисовать.
– Шестьдесят – это рай, – сказала она Джини, когда они с ней пили чай вместе. – Мир покончил с тобой, ты превращаешься в невидимку для любых намерений и целей, особенно если ты женщина. Я люблю называть это третьей жизнью. Есть детство, потом зрелый возраст с его условностями – работа, семья, ответственность – а потом, когда все решат, что все кончено, ты старуха, и пора тебя отправить на свалку, настает свобода! Наконец-то можно быть такой, какая ты есть, а не такой, какой хочет тебя видеть общество, и не такой, какой ты думаешь, что должна быть.
– Сейчас другое время, – возразила тогда Джини. – Мы ведь теперь свободны; благодаря феминизму мы можем делать все, что хотим.
Тетушка Норма мудро
– Неужели? Ты действительно можешь делать все, что захочешь? – улыбнулась она, блеснув голубыми бусинками глаз. – Думается мне, все еще много требований… семья и так далее. – Она покачала головой. – Хотя откуда мне знать?
IV
В четверг Джини пришла в парк позже обычного. Было холодно, собирался дождь, но в парке еще оставались скучающие мамочки, ежившиеся на детской площадке со своими ребятишками, – и тот мужчина, с которым она познакомилась на прошлой неделе. Она ни разу не вспомнила о нем за это время и не очень-то обрадовалась ему. Джини любила возиться с Элли и обычно сторонилась других взрослых на площадке. Мужчина говорил по мобильному, стоя на горке, откуда Дилан съехал головой вниз, раскинув руки.
Он помахал ей и улыбнулся, быстро закончил разговор и положил телефон в карман пиджака.
– Привет, как поживаете?
– Хорошо, а вы?
Элли попросилась на качели, и на время они оказались по разные стороны площадки, зорко следя за внуками. Джини намеренно избегала его взгляда.
Дилан подружился со своим ровесником, и они носились вокруг площадки.
– Послушайте, я хотел извиниться за прошлый раз, – заговорил мужчина.
– О чем это вы?
– Я… немного волновался… болтал без умолку.
Джини рассмеялась.
– Вам не за что извиняться.
– Нет, но вы, наверное, решили, что я странный.
Она не знала, что ответить. Он не казался ей странным, но в нем было что-то беспокойное, будто он чего-то хотел от нее, а она не понимала, чего именно.
– Просто я не привык бывать на детских площадках и не знаю, как тут принято себя вести, – рассмеялся он, оправдываясь.
– Здесь нет никаких правил поведения, – уверяла она его, улыбаясь. – Только одно – что бы ни случилось, в этом виноват не ваш ребенок!
– Значит, ищем виноватых на стороне?
Джини кивнула.
– По-вашему, это цинично?
Он пожал плечами и усмехнулся.
– Лучше сказать – реалистично. Ладно, не буду вас больше отвлекать.
Она смотрела ему вслед, пока он открывал металлические ворота площадки и подходил к ограде вокруг пруда с уточками.
– Вниз, вниз, Джин, – попросила Элли, слезая с качелей. На Джини упали первые капли дождя. Она порылась на дне коляски в поисках дождевика, но его там не оказалось, только скомканная упаковка влажных салфеток, потрепанная картонная книжка Элли и сгнившая банановая кожура.
Площадка быстро опустела. Она слышала, как мужчина зовет своего внука: «Дилан! Дилан, пойдем. Сейчас хлынет», но тот не обратил никакого внимания на его крики. Усадив бурно возмущавшуюся Элли в коляску, она заспешила к воротам. Когда они поднимались на холм, небеса разверзлись. Начался не просто дождь, а настоящий ливень. Идти до дома в такую погоду пятнадцать минут было бы неразумно. Она свернула к кафе, недалеко от площадки. Элли все еще орала во все горло, протестуя против коляски, ремней и дождя.